Я поняла, как вылечить сильных мира сего, людей в пиджаках и при галстуках, сидящих за столом притворных переговоров о мире. Нужно только положить этого небесно-голубого ребенка на стол. И закрыть их в той комнате, чтобы они не могли выйти. Закрыть. Чтобы они увидели смерть, которая методично работает, поедая плоть изнутри. Раздать бутерброды, сигареты, воду и оставить их там, пока ребенок не начнет разлагаться, пока от него не останется один скелет. На какое-то время. На все то время, которое потребуется. Вот как бы я сделала.
И теперь я уверена, что стала матерью, стоя перед этим мертвым ребенком. Кости таза разошлись, роды произошли прямо здесь, в морге.
От негодования у меня стучат зубы.
Ребенок окутан голубым ореолом. Я держу его ладошку. Провожу рукой по всему телу, по коленке, по синякам на икрах, чуть покрытых пушком.
Что еще может быть после смерти ребенка?
Ничего, думаю, кроме нашего глухого возмущения, — ничего.
Ребенок лежит здесь, от его волос, по-мальчишески подстриженных ежиком, до сих пор пахнет жизнью. Святые и мученики с застывшими от ужаса глазами отступают назад. Прозрачная кожица век прикрывает глазные яблоки, просвечивающие, как виноградные косточки… но оставляет щелочку между ресницами. Дорогу. Словно темный путь по свежему снегу.
Взяв ребенка за руку, отправляюсь с ним в путь. «Зачем ты родился?» — спрашиваю.
Подходит Велида:
— Все, можем идти. — Увидев ребенка, прикрывает ладонью рот. — Чей он? — шепчет.
— Не знаю.
Оглядывается по сторонам, будто ища что-то, кого-то… причину всего этого. У нее тоже нет детей, так что мы обе — одинаково никчемные женщины, два велосипеда без цепи.
— Сын войны… — произношу и не понимаю, что говорю, что думаю, кто я такая.
Мы одни на этом поле мертвых. Никогда уже я не смогу забыть голубого ребенка. Меня не должно было быть здесь сегодня, и не я должна была оплакивать его, держа за руку. Это вышло случайно.
Мы направляемся к выходу. Маска, смоченная дезинфицирующей жидкостью, защищает меня от запаха. Не буду больше оборачиваться. Мы возвращаемся домой в темноте, проходя сквозь скелет города.
Ночью я вспоминаю улиток, их маленькие слизкие тела, ватагу ребятишек — я смотрела из окна, как они, смеясь, собирали манну небесную, свалившуюся на них после дождя. Вспоминаю красный жилет Йована, его больную, заложенную грудь… слышу хриплое дыхание, как если бы находилась внутри, будто в машинном отделении корабля. Вспоминаю прикрытые, как во сне, глаза голубого ребенка, дорожку между ресницами… тонюсенькую, липкую. Именно по ней ползет улитка, медленно продвигаясь вперед, как старый Йован в своем блестящем пальто, похожем на панцирь. Он ведет ребенка через линию, отделяющую жизнь от смерти.