Почему они все время называют ее мусульманской шлюхой? Она уже несколько лет не заходила в мечеть. Она девушка современная, трубачка, изучала сольфеджио, композицию, говорит на итальянском, английском, немецком, принимала противозачаточные таблетки.
Они все прозаичны, и все прозаично. Нарастание насилия всегда более или менее одинаковое. Есть такие, кто делает это быстро, один новенький парнишка, скорее всего, не хочет насиловать, даже смотреть на нее не может, но боится других. Потому что они должны держаться вместе, в одном и том же хлеву, на одной и той же овце. Есть пьяные вдрызг, и есть несколько таких, которые, была бы их воля, убили бы ее, и все, свернули бы шею. Но кажется, им дан четкий приказ.
Одна из женщин видела девочку, вернее, оболочку, оставшуюся от нее. Она слышала, как кричал командир. Был в ярости, бранил своих слишком распустившихся подчиненных. Потом простил их, велел выбросить оболочку в реку.
Ночью Аске снятся длинные носы из сероватого латекса, какие они делали в школе во время уроков труда, — мальчишки надевали их на Новый год. Носы отделяются от нитки, полетав недолго, как летучие мыши, опускаются на плечи мужчинам, окутывают их, точно пальто или шинели. Эти бледные мужчины, возможно, уже мертвы. Может, они и есть смерть. Кроме тех пальто да еще длинных черных носков до колен и блестящих туфель, на них ничего нет. Встает заря, леденящий свет дуэли. Все мужчины — судьи, которые встали, обнявшись, в круг, точно летучие мыши. Она — в центре, как на новогоднем вечере, когда мальчишки в карнавальных костюмах, с носами, водили хоровод вокруг выбранной девочки, крича: «Следующая станция, следующая станция…»
Аска знает, какая будет следующая станция. Она пытается повеситься, но у нее ничего не выходит, потому что вместо веревки только порванные колготки.
На трубе она больше не играет. Парень, любитель делать комплименты, с голубыми, блестящими, как стекло, глазами, попользовался инструментом в ее теле.
Теперь она может умереть, как та девочка.
Тело. Тело как мешок, вывернутый наизнанку для просушки, чтобы сделать из него дорожную сумку. Тело — это длинная цепь страдающих тел. Она спрашивает себя, куда делись голубцы, которые готовила мать, и очки брата.
Потом наконец ее оставляют в покое, больше не вызывают. Она тихо перемещается по кухне.
Диего так и не смог. Всегда мог, но с той ночи уже не мог найти что-то хорошее. Он вернулся в Италию. Искал в каждом стекле, до которого дотрагивался. Однажды несколько часов фотографировал банку тунца… видел рыбу, пропитанную маслом, ее розовое мясо. Думал о том, как жила эта большая рыба прежде. Возвращаясь домой из аэропорта тем вечером, заехал на морской вокзал в Остии. Тряхнул стариной, достал прежнее зелье, зная, чьи глаза искать. Вколол себе героин стоя, опершись спиной о выцветшую от морской соли рекламу «Campari».