А Москва бесновалась. Из
роскошного подъезда вывалилась ватага орущей песни солдатни и поперла по улице,
призывая всех присоединяться. Груня долго смотрела им вслед. Вот мимо строевым
шагом, во главе с молоденьким прапорщиком промаршировала другая группа солдат –
все с громадными красными бантами на шинелях. Толпа москвичей приветствовала их
с таким исступленным восторгом, будто никогда не видела солдат, идущих строем.
В Столовом переулке на главном подъезде высокого одноэтажного особняка она
увидела писанную на картоне красной краской надпись "Совет рабочих и
солдатских депутатов". Картон был прибит к неподвижной створке дубовой
резной двери. Вторая створка постоянно распахивалась и через нее вваливалось и
вываливалось множество людей, главным образом солдат. Она и не предполагала,
что их столько в Москве. Около подъезда стоял, опершись на винтовку, небритый
солдат лет тридцати, по-видимому – часовой. Входящие что-то объясняли ему, но
он слушал вполуха и вяло кивал головой в ответ. Не понравился солдат Груне. Во
всем облике его – и в фигуре, -и в чертах лица – было что-то нерешительное,
задумчивое; временами даже что-то затравленное мелькало в его серых,
невыразительных, опущенных глазах. Будто он и сам не знал, хорошо или плохо то,
что он здесь стоит, что вот работает этот "совдеп" непонятно для
чего, что Москва вывалилась на улицу и орет "ура", что царя больше
нет... Это был человек еще не решившийся, а непредсказуемость поведения
человека еще не решившегося есть самая большая опасность для революции: куда
его еще повернет, такого задумчивого? И это сразу понял тот новый источник
жизни, что так внезапно ожил в Груне. Впоследствии Груня сразу, одним взглядом,
чутьем могучим, определяла человека нерешившегося, и если она тем взглядом
своим не загоняла его в решившиеся, тому нечего было ждать пощады; и сейчас
фигура перед дубовой дверью угрюмого, опирающегося на.. винтовку нерешившегося
символом отпечаталась в пробуждающемся ее сознании. Нечего делать человеку на
земле, раз он не решился без оглядки служить всесокрушающему классу, не встал
под флаг всесокрушающей партии. Но все это придет к ней потом.
– Чо тебе, девка?
Проходи, неча здеся стоять, здеся совдеп, – сказал солдат Груне равнодушным
тоном. – А вот я и хочу посмотреть, что это такое, – буркнула Груня и вошла в
подъезд, даже не успев удивиться своей напористости. Вошла и вот тут
растерялась, не зная, что же дальше делать. В большой зале накурено, насорено и
наплевано было сверх всякой меры, отчего она еще больше растерялась. Из пупка
мраморного Геракла торчала вдавленная папиросина, все стены с лепной
штукатуркой постигла та же участь. Толпящиеся тут солдаты и разномастные
штатские сразу заметили Груню, она тут была единственной женщиной. Груня совсем
стушевалась и ринулась в первую попавшуюся ей на глаза дверь. И оказалась в
обширной комнате, половину которой занимал огромный ореховый стол, за которым
сидел и писал молодой человек в артиллерийской кожанке. В комнате еще
находилось человек пять куривших солдат, один из которых, увидев влетевшую
Груню, воскликнул: