Удушающий спазм сдавил
горло, из глаз хлынули слезы, никогда ранее не бывалые слезы, слезы,
заживляющие раны от вырванных ядовитых зерен. Только одно есть в мире, только
одно видно: крутеж облака окаянного черного и картин страшных развернутых,
ничего больше нет – ни России, делимой ли, не делимой, демократической, большевистской,
ни людей, за эту Россию и весь мир сцепившихся, ни янтарных полей с тучными
злаками, ни мертвых полей сражений с трупами, вообще ничего. Только одно имеет
значение – предназначенная тебе вечность, и нет к ней дороги, закрыта она
черным облаком и развернутыми страшными картинами – и никак не уничтожить
облако своей волей, родить его – раз плюнуть, а уничтожить одна возможность –
вот сейчас только, когда увиделось оно, когда ужасом проняло, завопить к
Держащему нити жизни: "Совлеки с меня окаянство мое! Дай зрение глазам
моим слепым, очисти путь в вечность Твою, прости меня за гвозди те, что всю
жизнь вбивал в крест Твой!.."
И понесся вопль его к
небу, а слезы, камень прожигающие, – к земле. И прояснилось в облаке, слово его
опять обрело ту мощь, что почувствовал он вместе с первым дуновением того
ветра... И вместе с тем какая горечь! какая тяжесть! страх какой! что один ты
такой на земле, породивший это поганое облако, один ты сгинешь в кромешности и
не спасешься, у других хоть каплей доброго разбавлено облако, а у тебя –
ничего! Только в милости Дарующего твое спасение.
"Так вот он,
значит, какой груз тощий старца Спиридона, малая доля которого легла теперь на
твои плечи", – вместе с мыслью этой отделилось от Дронова слово могучее,
непроизнесенное, и полетело вдоль стены укрепляющей силой, и понял сразу
Дронов, что недолго выдержать ему эту малую толикутощего груза старца
Спиридона, его силы таяли с каждым мгновением, как и всех остальных на стене,
тоже пробирающихся сквозь облака свои черные к предназначенной вечности.
Прямо над воротами
стояла на коленях, закрыв ладонями лицо, Оля-большая и просто плакала. Анатолий
Федорыч, с опущенной головой, каменно-застывший, видел перед собой черную
дорогу – вся чернота ее поднялась вдруг над землей, обнажив молодую зеленую
травку, и повисла ровной лентой на метровой высоте над ней. Лента съежилась в
ком и разорвалась на множество капель, уже красных, они ринулись к Анатолию
Федорычу, налетели на его черное облако, в облаке прояснилось и сквозь размытость
в черноте хлынули струи света призывающего – последний призыв подставить всего
себя под эти струи, глянуть и увидеть не плод воображения сотен миллионов, а
Того Единственного, Кого и должны видеть зрячие глаза. А под стеной, почти
голова к голове, лежали сраженные винтовочными пулями Взвоев и поэт. Взвоев был
уже мертв, открытые глаза его обращены были к небу, и окажись здесь товарищ
Аграфена, она б не пожалела на них обоймы, ибо увидела б в них то же, что и в
глазах убитого ею Феди. Поэт был еще жив и видел перед собой в вышине золотой
крест Успенского собора, и последние ясные мысли уходящей его жизни говорили
ему, что Тот, Кто высечен на кресте, любит его и все простил.