Зоина мама чувствовала
себя с утра совершенно опустошенной и старалась совсем не думать о плакате, о
разрыве со всеми, о вчерашнем поединке, о сегодняшней записке, оставленной
дочери, о том, что едет смотреть очнувшегося деда Долоя и вообще ни о чем, тем
более, что думать совершенно не могла. Казалось, что какая-то сторонняя сила
постепенно отнимает сейчас способность думать и даже вспоминать о чем-то. Да и
о чем вспоминать?
Вдруг услышала короткий
звон в ушах, точно два хрусталика друг о друга. И ведь уже неоднократно это.
Раздался еще один звон. Уже не короткий, он не прекращался, но усиливался.
Зоина мама даже остановилась в испуге. Уж не с ума ли сошла? Звуковые
галлюцинации? А звон заполнял пустую голову, неспособную думать и
сопротивляться заполнению. Тут уж мама не на шутку испугалась. А из звона стали
оформляться членораздельные звуки, они расходились уже не только по голове, но
по всему телу.
– Ты не того боишься, –
это не чей-то голос говорил, это говорило все ее существо, которое было уже не
ее, а все во власти растекшегося звона. – Тебе всего лишь возвращено то твое,
от чего ты отказалась, отдав это вот кому... – и перед Зоиной мамой возник
черный круг с черноголовом в центре. Зоина мама вскрикнула и отшатнулась. Круг
пропал.
– Вот видишь, –
продолжал голос растекшегося звона. – А недавно ты радовалась, когда видела это
и рука твоя выводила это. Этому и отдала свое "я", которое сейчас
отнято у него и тебе возвращено. И этим своим "я" ты и будешь
смотреть на чудо, к которому идешь. А дальше решай сама, отдашь себя снова
назад тому, кого сейчас испугалась – твоя воля, но больше обратного хода не
будет. Пасть того, кто в черном круге, окончательно сомкнется над тобой.
"...Рабу Божию
Александру, рабов Божиих Юлию и Зою..." – тихий бесстрастный голос
повторял и повторял эти имена, спокойные бесстрастные глаза устремленные теперь
только на лик Владимирской, напряглись до предела, умоляя сжалиться над заблудшими.
Из глаз молитвенницы катилась по правой щеке капелька-слезинка, никогда еще не
было так тяжело молиться, никогда она не чувствовала такого сопротивления, ее
прямая спина была вся в поту, а лик Владимирской требовал: есть у тебя еще
силы, всю себя отдай... Много лет уже они стоят так, друг против друга,
кажется, вся душа давно уже выплеснута навстречу Чудотворному лику. Не вся,
оказывается. Она опустилась на колени перед образом и уже не одна капелька, а
целая россыпь их покатилась по ее безморщинистым щекам...
Зоина мама смотрела на
деда Долоя и не россыпи катились по ее щекам, но потоки. Она плакала первый раз
в жизни. Ожившие глаза деда... Да с чем же сравнить-то впечатление от их вида?
Она помнит покойную подругу, умершую от родов, которой сама закрывала глаза.
Помнит она их до закрытия, они были пустыми. И если б они в тот момент
наполнились вдруг жизнью, она бы просто умерла от разрыва сердца, ибо
воскресенья не существует. У живого деда Долоя тоже глаза были мертвые. Точнее,
почти. Глаза, которые не узнают, все же отличаются от тех, в которых нет жизни
вообще. Но невозможность возврата была у деда Долоя абсолютная. Недаром, когда
увидели медсестры его, вернувшегося, поднялась такая паника, точно при
внезапном пожаре. Примерно так же смотрела сейчас на него Зоина мама. Дед
сосредоточился, увидав ее, подумал. «Ой, Господи" – именно так
воскликнулось, когда поняла, что он – подумал, и сказал нормальным давнишним
своим голосом: