– Здорово, Порька!
Как его в детстве звали
Долойкой, так и он звал ее уменьшительно Порькой.
– Александра она, –
сказала бабушка. Она тоже была вся в слезах. – А ты чего это с хлыстом?
– В манеж иду.
Здравствуй, папа, – ответила Александра и заплакала уже в голос.
– Ну, хватит реветь, –
сказал сурово дед. – Где поп? – обратился он к бабушке. Мне ж немного осталось.
– А вы не уходите, –
сказал он женщинам, когда перед ним оказался отец Севастьян. – Чего ж теперь
стесняться. Мне тут сегодня сон привиделся: крест мой. Которым ты меня пьяного
окрестила, а я выкинул.
– Ты был в разуме и
согласился.
– Да я не о том, чего
мне теперь делать-то. Как тебя, батюшка?
– Отец Севастьян.
– А ведь никакого
раскаяния нет у меня.
– Дед, – перебила его
Зоина мама. – Ты скажи, как это происходит, как ты в себя приходил? – Зоина
мама снова увидела того, еще вчерашнего, как он смотрит ей в живот, как в
телевизор и губы его делают движение, будто "у" говорят. И слово
"смотрит" не подходит, когда пустые глаза его направлены в сторону
живота.
Дед почесал затылок,
сморщился, напрягаясь, чего ж тут сказать:
– Да как, – снова пожал
плечами. – Ну, это, проснулся, глаза открыл. Смотрю – сестричка в халате, ну, я
говорю, – здорово, сестричка! А она пристыла, смотрит на меня, будто, ну, села
у пруда белье полоскать, а на нее из воды крокодил выплыл. Как заорет! А когда
я сел на кровать-то, то как ломанется, ну и орать при этом не забывает, Да,
бедняжка, дверь все не в ту сторону толкает. Ну, сбежались, таращатся...
Этот... теперь знаю, как его... ну, Соломоныч, прибежал, тоже таращится.
Однако, все-таки мужик, и мужик серьезный. Ну, я говорю ему, гутарни-ка ты мне,
землячок, где это я нахожусь? Ну, он мне: ложитесь, садитесь, по пузу – хлоп,
по коленкам, рожу, говорит, скорчь, "а" скажи, за веку тащит, через
стекляшку все глаза мои обшаривал. Ну, говорит, читать умеешь? Да, умел,
говорю, когда-то. По Псалтырю, говорит, что ли? А я тут и вспомнил, что
Псалтырь для меня был, что для этой девчухи – крокодил, так же орал. Ну, он мне
папку эту подсовывает. Ну, прочел, что после белой горячки сюда вот попал, да
на столько лет, потому как я, оказывается, ветеран. Ну, ушли все, охая.
Академик какой-то тут же прилетел. А я все на жизнь свою ту смотрю,
догорячечную, будто телевизор вот тут. Все просмотрел, все вспомнилось. Ты,
Зойк, это, топор-то мне не поминай.
Бабушка, уткнувшись в
платок, только рукой махнула, и вдруг обхватила его, прижала к себе и зарыдала
в голос. Дед, уткнутый ей в грудь, чего-то бурчал неразборчивое и сопел.