Чеглок смотрит, как она пролезает под полог палатки. Украшений на нем нет – они сняты на время паломничества, но привычка теребить конец сережки еще осталась, и когда он это делает, вот как сейчас, похоже, что он отгоняет муху. Полярис тем временем начинает раздеваться, и темный силуэт ее тела рисуется на непрозрачной ткани, как будто нормалский ребенок раздевается за марлевой ширмой. Потом навстречу ей поднимается массивная тень Халцедона и обнимает ее.
Чеглок отворачивается, взгляд его падает на выпуклость соединенных палаток, где спит Моряна. Следующие два часа, пока не придет пора будить Феникса, пройдут медленно, без мыслей об острых и трепетных радостях, которые его там ждут. Одинокая палатка салмандера, раскинутая в тени построек термантов ярдах в десяти от костра, освещена изнутри тусклым оранжевым сиянием: спящий Феникс свернулся, как кот, вокруг собственного тлеющего огня. Этот салмандер действительно легкомыслен, как кот, и благодаря своей склонности без толку объявлять тревогу, когда он на дежурстве, заработали кличку «Феникс – Ложная Тревога».
Чеглок идет к периметру лагеря. Когда Полярис хоть на миг перестает кривиться, думает он, эта смешная тесаная рожица становится почти хорошенькой, хоть и напоминает нормала. Если отставить личное, это сходство его притягивает, но и отталкивает. Аура чудовищного, запретного, окружающая нормалок, порождает сложное и противоречивое очарование. Это еще от тех времен, когда он вместе с другими мальчиками-одноклассниками был на экскурсии в родильном отделении в Вафтинге. Ему показали женщин-инкубаторов, лежащих голыми в стойлах, как коровы для доения – безволосые тела доступны любопытным взглядам и прикосновениям, а сами они спят за черными масками терминалов Сети, оставляющими открытыми нос и рот. Тельпы с акушерского факультета держат будущих матерей виртуализованными все шесть месяцев беременности; эти нормалки ничего не знают друг о друге и о своем истинном положении: выкидыши и преждевременные роды сводятся к минимуму, если инкубаторы считают себя свободными и хозяйками собственной судьбы, беременными по собственному желанию или вовсе не беременными. Но когда начинаются роды, боль зачастую бывает так сильна, что разрушает виртуализацию и наведенную ею спасительную иллюзию, и вопли инкубаторов в их последние мгновения относятся столько же к открытию собственного состояния, сколько и к родам, средств пережить которые природа им не дала.
Долг каждого здорового телом мьюта-мужчины, женатого или холостого – распределить свое семя в стаде пойманных нормалок. После паломничества Чеглок тоже будет включен в график кратких посещений родильного отделения. Долг, необходимость которого вбита в него с детства, со временем превратился в сильный, хотя и неоднозначный эротический заряд – не в последнюю очередь потому, что о происходящем в отделении никогда не говорится вслух. Признаются только результаты: рожденные инкубаторами младенцы, которые появляются словно по волшебству и размещаются в любящих приемных домах – как его поместили к Скопе и Сапсану, пожилой чете, у которых двенадцать естественнорожденных детей, его сводных братьев и сестер, давно выросли и улетели, рассеявшись по Содружеству. «Аист принес» – отвечали на его детские вопросы, и пока Чеглок в семь лет не пошел в школу, он всем сердцем верил в легенду о добром старом эйре, который доставляет младенцев достойным парам по всем гнездилищам и гнездовьям Эйрленда.