— Ясно, товарищ комиссар! Можно выполнять? — вытянувшись в струнку и опустив руки по швам, бодро отчеканил Алексей.
— Выполняй… И скажи там своим, чтобы кончали голодовку… Делу она не поможет. Если правду о себе говорите, то силы беречь надо, а если брешете, то все равно не жить вам…
Уходя, Алексей впервые открыто и радостно взглянул на Оксану. Его привели в штабную землянку, усадили за стол, дали карандаш и бумагу. До связи с Москвой оставалось чуть больше двух часов, и Алексей не теряя времени, принялся за составление радиограммы. Он писал, перечеркивал, исправлял, стремясь изложить все предельно ясно и коротко. После условной фразы Алексей написал: «Если эта фраза завтра не будет включена в сводку Совинформбюро и не будет передана по общему радиовещанию, всех нас расстреляют».
Радиограмму отнесли комиссару. В ожидании ответа от него Ильин по памяти повторял содержание, стараясь представить себе, какое впечатление она произведет в Москве, не возникнут ли сомнения, все ли будет ясно…
Скоршинин лично принес завизированную комиссаром радиограмму. Принес и одну из раций и динамо-машину с ручным приводом. Он неотступно следил за Ильиным, когда тот, стараясь сохранять спокойствие, стал шифровать. У радиста, как и у сапера, ошибка смерти подобна: достаточно спутать всего одну цифру, и в Москве могут не понять депешу…
По просьбе Алексея привели Альфреда Майера. Он установил антенну, натянул провода противовеса, опробовал работу динамомашины и задумчиво сидел в ожидании, когда Алексей подаст ему знак крутить.
Скрипнула дверь. В землянку вошел Иван Катышков. Он принес два котелка с каким-то ароматным варевом и большой свежий круглый хлеб. От запаха пищи у изголодавшихся Ильина и Майера закружилась голова. Ильин невольно вспомнил разумный совет комиссара прекратить голодовку. Но он еще не видел своих товарищей, не мог передать им слова комиссара, а решить это в одиночку или вдвоем с Майером было бы предательством. И Алексей решил ничего не говорить Альфреду и отказаться от пищи. Он гневно взглянул на Скоршинина, подозревая его в желании лишний раз поиздеваться над пленниками. Но на этот раз выражение лица Скоршинина не показалось Алексею враждебным. Скорее оно отражало растерянность и даже раскаяние. Тем не менее на предложение Скоршинина поесть Алексей с нескрываемой неприязнью ответил отказом.
— Рубай, рубай! — обратился Катышков не столько к продолжавшему шифровать Ильину, сколько к судорожно глотавшему слюни Майеру. — Не отравишься. Жратва гут! Не какой-нибудь «эрзац» из опилок, а щи партизанские с мясом, будь здоров!..