Алексей остановился и шагов десять прошел совершенно молча. Я тоже молчал, но видя, что он долго не начинает продолжения рассказа, не вытерпел и снова заговорил.
VII.
– - Ну, так что же дальше было? -- спросил я.
– - Дальше пришли было ко мне сваты из Дубровки насчет решения узнать, а я им отказ как шест. -- Не хочу, говорю, жениться, хочу холостым ходить. -- Ну, говорят, вольному воля, а спасенному рай; поищем еще где-нибудь. -- С Богом, говорю…
– - Наступили филипповки. У нас тогда лес на корню стал Иван Иваныч продавать, кому десятину, кому пол-десятины, кому четвертку. Меня он сторожить приставил этот лес, то есть не пускать на полосу того, кто денег не отдал. Я это езжу туда, слежу: кто отдал деньги, тому полосу указываю; кто не отдал, того прочь гоню. Один раз выехал я утром из имения, подъезжаю к лесу, слышу на одной полосе крик, галдеж; я -- туда. Смотрю: в одном месте куча народа так-то снует и кричит, как ни попало. -- Что такое? -- спрашиваю. -- Человека задавило. -- Как так? -- Пилили березку, он зазевался, березка-то упала -- прямо на него, всю грудь расплюснуло. Гляжу я: правда, лежит человек, молодой еще, вытянулся, глаза под лоб закатил, а у него изо рту и из носу кровь так и пенится, так и валит. -- Чей, говорю, человек? -- Николаевский. -- Подняли его, повезли домой. Объехал я лес, тоже домой поехал. Приехал, докладываю Ивану Иванычу: все, мол, благополучно, только беда случилась: человека задавило. Потужил Иван Иваныч. -- Ну, говорит, что же поделаешь, сам виноват, зачем подвернулся. -- Вечером, гляжу, въезжает к нам на двор какая-то бабочка, закутанная, и сама плачет, рекой льется. Гляжу, а это та самая, что мне осенью дубровскую невесту раскорила. -- Что, говорю, иль опять какая беда случилась? Тогда, говорю, лошадь пропала, а теперь что вышло? -- Бабочка как зальется. -- Тогда, говорит, беда поправилась, лошадь нашлась, а теперешнему горю ничем не поможешь. -- Что такое? -- спрашиваю. -- Мужа, говорит, в лесу придавило. -- Так это твой муж? -- Мой, говорит. -- Что же он? -- Что, говорит, помер! Приехала к Ивану Иванычу от своей доли лесу отказываться да деньги назад просить: хоронить-то не на что. -- Пошла она к Ивану Иванычу, а я пошел в конюшню лошадей убирать. Убрал я лошадей, выхожу, вижу -- и баба из флигеля, это, выходит и так-то плачет, чуть не навзрыд. -- Что ты? -- опять спрашиваю. -- Да как же мне, говорит, не плакать: не дает мне Иван Иваныч деньги; все, говорит, барину отослал, а своих нету, -- на что мне теперь будет оправить его? -- Легла, это, она на сани, а сама рыдает. И такая-то меня взяла жалость к ней: вот, кажется, что хошь для нее сделал бы. Стою я, это, гляжу на нее, а сердце у меня -- тук, тук, тук. Вдруг и вспомни я, что у меня есть деньги. Чего, думаю, мне их ей не отдать? Авось не зажилит, а поплатится, когда будет мочь. Подумал я это, подступил к ней и говорю: -- Не плачь, поможем твоему горюшку, -- и сейчас, это, я марш в людскую, достал сундучок, отпер, вытащил из него свою красненькую -- и к ней. -- Вот тебе, говорю, управляйся. -- Взяла, это, она деньги, развернула, поглядела на них, и словно бы глазам не верит. -- Это что ж, говорит, в честь чего? -- Не толкуй, говорю, а завертывай знай, да поезжай домой скорей, небось дома-то делов-делов… -- А какие же это деньги-то? спрашивает. -- Взаймы тебе даю. -- Поглядела этак она на меня: -- Ну, спасибо, говорит, подвязала повод у лошади и поехала домой…