Однажды я сидела в саду, грызла какой-то стебель и мучительно скучала. Мы были один на один с Вселенной; обе мы понимали, что сказать нам друг другу нечего и потому чувствовали себя тягостно и неловко. Калитка задрожала, скрипнула, и в неё боком, с радостным похохатыванием протиснулась Наташка. Протиснулась и встала на тропинке, щурясь на солнце и заливаясь тихим торжествующим хохотом. На ней было моё розовое платье, чудовищно измазанное и испещрённое пятнами разных оттенков. От него пахло уже не роскошью и не театральным фойе, а землёй, травяным соком, клубникой и фруктовым мороженым за семь копеек, которое было гораздо вкуснее той бурды, что нам подавали в серебряных вазочках в «Золотом колосе».
— Ты чего? - с радостным замиранием спросила я. – Ты с кем сюда пришла-то?
— Одна, - со скромным достоинством сказала она.
— Ты обалдела? – внутренне кувыркаясь от счастья, спросила я. – Кто тебя отпустил одну в такую даль?
— Никто, - так же гордо ответила она. – Я сама. А чего? Им всё некогда и некогда… А я к тебе хотела.
— А платье чего такое грязное?
— Так я ж его из корзины вытащила. Его отложили, чтобы стирать. А я вытащила и одела. Специально, чтобы ты обрадовалась. Ты обрадовалась?
— Ещё как, - заверила её я. – А уж как мама-то обрадуется, я себе представляю. И не только она. Как ты вообще додумалась одна сюда прийти? Тебе же голову оторвут.
— Ничего не оторвут. Поругают и перестанут. Первый раз, что ли? - философски заметила она. – Ты лучше это… Давай думай, во что играть будем. Только чур я принцесса. И чтоб без индейцев, а то я их боюсь…
Мир расцвел, запел и заиграл солнечными бликами. На радостях я подумала, не отдать ли Наташке ещё и бисерную сумочку, но после некоторых размышлений всё же решила повременить.
Потом, после всех положенных ахов и нахлобучек со стороны взрослых, мы играли до темноты, и Наташка была принцессой, и я набирала для неё из ведра воды во флакончик из-под духов «Клема». А вечером все за столом удивлялись, почему у чая такой едкий горький вкус и странный запах…
На Даниловском валу, возле монастыря, видела вчера старого монаха. Он шёл, шаркая разбитыми ботинками, спотыкаясь и временами хватаясь за поясницу. При каждом eго шаге что-то нежно бряцало и позвякивало. Я обогнала его, обернулась и прищурилась. На груди его, прямо на пыльной потёртой рясе, нестерпимо сверкали ордена и медали, и было их так много, что ряса совсем обвисла и скособочилась под их тяжестью. Встречные прохожие сбивали шаг и долго провожали его взглядами. Лицо монаха было совершенно бесстрастно. Уже на подходе к монастырским воротам откуда-то сверху, из дрожащей майской зелени, прямо в руки ему слетел тугой голубой шарик. Монах задрал голову повыше, вгляделся в небо, кивнул кому-то всклокоченной белой бородой и, подхватив шарик за верёвочку, скрылся вместе с ним за воротами.