Сейчас собака моя в отъезде, а Печаль по-прежнему при мне, и, как прежде, она будит меня ранним утром и говорит с сердитым сопением:
— Ну чево-о, долго будем валяться? Я жду, жду… пошли уж, наконец?
— Куда? – говорю я ей из-под одеяла. – И зачем, скажи на милость? Дождь же на улице.
— Ну и что ж, что дождь? - говорит она. – Наоборот, самое оно.
Я выбираюсь из постели, натягиваю на себя, что придётся, усаживаю её на плечи, и мы идём гулять. Утро хнычет, брызжет душистыми ледяными каплями, лужи мигают, морщатся и пахнут раздавленными почками.
— Смотри, все плачут, - говорит мне она. – Давай и мы, что ли?
— Не вздумай, - говорю я ей. - Не позорь меня при всём честном народе. Домой придём – там уж ладно… А здесь- не смей. А то я тебя больше в жизни не возьму с собой.
— Да ладно, «не возьму», - хмыкает она. – Куда ты от меня денешься-то?
— А вот и денусь, - обещаю я. – Есть всякие техники… тренинги разные. Знаешь, как много об этом всего понаписано?
— Да знаю, знаю, - фыркает она. – Фигня всё это. И техники есть, и тренинги есть… И я тоже есть. Всё есть.
— Нет, ты подожди, - взволнованно возражаю я. – Мы не должны так себя вести. Понимаешь, мы ведём себя так, словно кто-то обязан нас любить. А на самом деле никто ведь не обязан.
— Ага, - ехидно говорит она. – Скажи ещё, что любовь – это дар, который даётся нам бесплатно, и его нельзя ни заслужить, ни выпросить. Зна-а-ем. Слыхали уж. Пошли-ка лучше вон в тот переулок, там дома старинные… красивые…
Иногда я и правда пытаюсь от неё избавиться. Ссаживаю её с плеч и оставляю в каком-нибудь дальнем парке под сомнительного вида кустом с прошлогодними жухлыми листьями. Но она начинает так вопить и колотить ногами о землю, что я возвращаюсь, даю ей подзатыльник и опять усаживаю к себе на плечи. Некоторое время она ворчит, всхлипывает и пытается укусить меня за ухо, но вскоре успокаивается и начинает мурлыкать песенку о том, как «дело совершилося, с тех пор я стал злодей». Или ещё какую-нибудь. Я этих песен не знаю и невольно заслушиваюсь. Она радуется моему вниманию и старательно выводит детским, дрожащим от недавнего плача голоском:
И во-от, в двенадцать часов но-очи,
Приходит в саване мертвец.
«Отда-ай, старуха, мои де-еньги,
Ведь я – зарезанный купец».
— Ну, ты даёшь, - говорю я. – Где ты всего этого набралась?
— Я же Печаль, - гордо говорит она. – Мне положено петь печальные песни.
— Ничего себе печальные! – говорю я. – Это не печаль, это жуть какая-то. Зарезанный купец… Придёт же такое в голову. Ты что, сериалов насмотрелась?
— За кого ты меня принимаешь? – оскорбляется она. – Это старинная песня, ещё из девятнадцатого века… А вот ещё есть одна: