— Будь ты проклят, монах, - ответил ему граф Конрад, - ибо я уже провалился по грудь, и теперь сам чёрт меня отсюда не вытащит!
— Твоя беда в том, что ты всегда слишком на него полагался, - ответил аббат Бернард и протянул графу Конраду свой посох. Тот ухватился за него, почти не надеясь на спасение, и аббат Бернард, хотя и с превеликим трудом, но всё же выволок его на сухое место. Потом он ушёл, оставив графа сидеть на земле, тяжело дышать и выражать свою благодарность с помощью витиеватых ругательств.
Через три недели после этого происшествия граф Конрад приплыл на остров Скадан на расписной ладье с шёлковым парусом, съехал на берег верхом на коне и прямо так, на этом коне, явился в храм. Монахи вытаращили глаза, увидев, как по церкви скачет вооружённый всадник в кольчуге и со щитом, и решили, что на остров высадились норманны и берут монастырь приступом. Однако, у самого алтаря всадник спешился, преклонил колени и сложил на пол свои доспехи и драгоценное оружие. Тем самым он желал показать, что расстаётся со своей прежней жизнью ради того, чтобы начать новую – в этой обители. Аббат Бернард, ничуть не удивлённый его выходкой, спокойно возложил ему руки на голову, благословил, а затем велел встать и немедленно убрать за лошадью то, что она успела натворить во время всей этой церемонии. Графу Конраду до сих пор отродясь не доводилось убирать навоз за лошадьми, однако, он справился с этой задачей неплохо, и аббат Бернард рассудил, что из него выйдет толк. Доспехи графа монахи оттащили в бурьян, где они и заржавели, а коня отец эконом забрал в монастырское хозяйство. Но поскольку монастырь находился на острове, то особой нужды в услугах коня у братьев не было. День-деньской этот конь только и делал, что прохлаждался в тени, кое-как отмахиваясь от мух, или жевал белые лилии и гвоздики, которые братья усердно разводили в монастырском саду. От такого житья он вскоре совсем обленился, разжирел и залоснился так, что любо-дорого было на него посмотреть.
Увы – о его бывшем хозяине такого никак нельзя было сказать. Ибо от суровой монастырской жизни, скудной еды и грубой работы брат Конрад совсем осунулся, потемнел лицом и отощал так, что его трудно было узнать. Не раз он втайне сожалел о своём скоропалительном решении и мечтал о том, как бы удрать из монастыря, не потеряв при этом ни достоинства, ни чести. После долгих размышлений на эту тему он явился однажды к аббату Бернарду и сказал ему:
— Отче, я боюсь, что моё дальнейшее пребывание здесь не имеет смысла. Вот уже скоро год как я не могу причащаться Святых Таинств, ибо больше не верю в то, что в хлеб и вино пресуществляются в Плоть и Кровь Христову. И что я ни делаю, как ни молюсь, как ни смиряю себя – всё равно не верю, и всё, хоть ты тресни. А раз я не причащаюсь – значит, никогда не спасусь и всё равно попаду в ад. Рассудите сами – зачем же мне здесь оставаться?