«Там в доме нас ждет и горюет родимая мать у дверей,
Солдатское сердце тоскует о родине милой своей.
Россия, Россия, Россия — мы в сердце тебя пронесли,
Прошли мы дороги большие, но краше тебя не нашли».
На другой день, рано утром, я явился к главным воротам, где переводчик принимал по ротам количество людей. Увидев меня, он поманил пальцем и вывел за ворота. В стороне стояло несколько бараков. На одном большая вывеска «Комендатура», на другом «Абвер». Дорогой переводчик сообщил, что его зовут Вилли и пояснил мои обязанности: я стану убирать помещение коменданта лагеря, зимой топить печь. Первая комната принадлежала переводчику, в ней стоял шкаф, Вилли объяснил, что в нем будут находиться вещи, и всё что обнаружится на верхней полке будет принадлежать мне. Каждое утро, приходя на работу, я находил там куски хлеба, окурки, иногда сигареты, а так как я не курил, то обменивал их на пищу и одежду. Вилли был балтийским немцем из Риги. В 1940 году с родителями уехал в Германию. Этот человек, маленького роста, лет тридцати пяти, всегда улыбавшийся, фактически спас мне жизнь. В этом месте я проработал до ноября, пока однажды не встретил Ахмета. Он отозвал меня в сторону и сообщил, что его вызывают в Абвер, и наверно арестуют, по доносу что он еврей. На другой день его действительно расстреляли — в треугольнике: это была открытая площадка треугольником, обнесенная колючей проволокой, за которой содержались евреи, азиатские народности и политсостав. Рано утром их выстраивали, впереди находился эсесовец, сзади другой с собакой; они ходили по треугольнику до 8 часов утра и всегда с одной песней: «Эх, на горе цыгане стояли…» В 5 часов утра этот лагерь поднимался под лай собак и под эту монотонную песню, под стук колодок о мерзлую землю и щелканье бича в воздухе и о тела пленных; кто не мог идти, того оттаскивали в середину круга и выстрел из парабеллума прекращал мучения человека. Раз в месяц на велосипедах приезжали эсэсовцы, выбирали кто поздоровее и увозили на работу или в газовые печи.
Конец ноября. Второй день льет дождь. Вчера пригнали 20 000 душ нового пополнения для братских могил. К тому времени построили бараки и с приходом холодной погоды началась эпидемия тифа и дизентерии. Хлеба стали давать меньше — булку на 16 человек. Суп состоял из литра воды и нескольких кусков кормовой свеклы. Каждое утро у бараков прибавлялись мертвые, и по лагерю, в сторону кладбища, вереницей тянулись двуколки с трупами. Новую партию согнали на середину лагеря и начали разбивать на сотни. Перед выходом из старого лагеря у них отобрали шинели и обувь, выдав колодки, и так, под проливным дождем, они прошли 20 километров. После разбивки их повели на кухню, но большинство из них не могло идти — их тут же пристреливали. Выстрелы, лай овчарок, стоны раненых, хрипы умирающих дополняли картину осеннего дня. Из-за прихода новой партии, старых не выпускали из бараков и не давали пищи. К вечеру в лагере стало тише, лишь изредка раздавался лай собаки, откликалась другая, свет прожектора с вышки бегал по баракам и по мокрой земле, освещая лежавшие в разных позах трупы. Одни из них, как бы спали на боку, другие смотрели в бездонное небо, и как бы спрашивали: когда кончится дождь? Утром мертвецов подвозили к ямам, снимали номера с груди и бросали трупы вниз. Звон лопат о мерзлую землю был им заупокойной молитвой;