Охотник с теплотой
смотрел на сержанта, и не было в этом никакой фальши — настоящее искреннейшее
чувство, давно позабытое, почти что уже незнакомое для Прямого. Он, испытывая
лишь раздражение, скривился и спросил:
— Где ж тебя так много
учили, юноша? Сколько тебе? Двадцать?
— Хорошо я выгляжу,
факт, — широко улыбнулся Охотник, — для дела это большой плюс. Ну а возраст…
Постарше я тебя, Серега, ненамного — на пару всего лет, но, факт, старше.
— Да врешь ты, — не
поверил Прямой.
— Какая нужда? — Охотник
пожал плечами. — Но паспорт показывать не буду. Я о сержанте продолжу. Он и мне
сам это когда-то все рассказал. И многое другое еще. Знаешь, с ним поговоришь —
легче становится. У нас ведь работа такая: искушений много. Можно денег много
разом получить, немножко изогнуться, искривиться и разом хапнуть. Признаюсь,
были и у меня соблазны. Но перевоспитал меня сержант. Факт! Я как вспомню про
его корни, так и подумаю: а вдруг, и у меня так? Вдруг и я происхожу от
Димитрия Донского? Или от князя Пожарского? Или от Суворова? Вдруг? Так как же
я с такими корнями буду паскудство творить? Стыдно ведь. Этак, мои же предки от
стыда в могилах перевернутся! А впрочем, пусть и нет у меня никаких таких
предков, пусть просто Иван да Марья — простые мужик да баба. Но ведь и они
вписаны в историю нашу — так что не вычеркнешь; кровью вписаны, потом, слезами,
верностью. Как же после них паскудником и подлецом быть? Можно ли? Только если
отречься.
— Да хрен бы с этой
историей, — махнул рукой Прямой, — нас много чему учили: герои, мол, наши отцы
и деды, жизнь светлую нам строили, себя не жалели. Потом перекрутили все: мол,
все фуфло, никакие они не герои, а наоборот вовсе. Все это фуфло! Надо жить
сегодня и сейчас. Живут же американцы, все у них есть. И наши, кто поумнее,
живут. Вон, Черномырдин на один свой ваучер приватизировал весь Газпром, а мой
тянул всего десять тысяч дореформенных. Вот тебе и история, вот тебе и власть.
Надо брать то, что хочется, любой ценой брать. А если не дают — ломать хребты
всем, кто мешает, и все равно брать силой. Я свою правоту по жизни знаю. Будет
много денег — все куплю, и уважение куплю, и власть, если захочу.
— Не прав ты, Серега, —
Охотник слегка улыбался, — и неправда твоя так очевидна, что просто лезет из
всех дыр твоего куцего мировоззрения. Ведь учил ты историю, Серега, должен ведь
знать, чем стоит любое государство и чем живет любой человек. Государство живет
не золотом, не деньгами, а национальной идеей. Чем прочнее эта идея, чем ближе
она к правде, к совести, тем она сильнее. Государство с такой идеей непобедимо.
А расшатают идею, привнесут в нее неправду — глядишь и рушиться государство
стало. Чтоб не рухнуло совсем, что надо делать? Правильно, очистить эту идею от
неправды и опять вознести над народом. Чтобы вспомнили, осознали, чтобы
поверили. Наша Россия всегда в лучшие свои годы имела православную идею. Отняли
ее — вот и имеем то, что имеем. Пока не поймем, не исправится ничего у нас. А
на деньгах одних ничего не построишь. Они сегодня есть, а завтра их нет, как
говорится, по неблагоприятным погодным условиям. Вот так. История, Серега,
интересная штука, в ней, если покопаться, можно отыскать много чего
интересного.