Я проснулся с бешеным сердцебиением, в поту, в ужасе: «Господи помилуй, Господи помилуй, Господи помилуй, не дай уйти в таком состоянии, с такой очерненной душой, не дай сгинуть… Ведь отделись сейчас душа от плоти, окажись голенькой, без тела, то сама полетит к «НИМ», и я ничего не смогу сделать…»
Я перекрестился трижды с навязчивой мыслью, что необходимо во что бы то ни стало заполучить обратно свой нательный крестик, и медленно выбрался из койки.
Все ринулись в столовую, находившуюся прямо на этаже. Из палат, как голодные зомби из подвалов, повалили страждущие. Кто ковылял на одной ноге, кто неуклюже сунулся сонным медведем, кто скакал чертом, галопом и вприпрыжку, а кое-кто несся точно разъяренный бык. Я присел за первый попавшийся столик, предчувствуя, что еда не пойдёт и, подняв глаза, увидел перед собой Сашу Кондакова. Я почему-то не удивился. Хотя, по сути, встреча уникальная. В нашем районе его знали многие. Он стал «знаменит» после того, как в нетрезвом состоянии выпал с седьмого этажа, упал на газон, словно мешок картошки, и, пролежав в больнице несколько месяцев, вернулся к прежней жизни. Господь даровал ему шанс, врачи постарались, собрали его. И вот теперь он сидел за моим столиком и по- хозяйски, умело намазывал масло на батон. Выглядел он здорово и бодро. Чист, выбрит, с аппетитом.
— Здорово земляк, — сказал я ему, — а помнишь меня?
Однажды я встретил его на скамейке в парке с крепко подбитым глазом и подарил ему свои солнцезащитные модные очки. Он не был мне ни другом, ни даже приятелем, просто он нуждался, и они шли ему. Он походил в них на раннего Джорджа Майкла. Очки скрывали от недобрых взглядов разбитое лицо, да и, возможно, это был единственный подарок за долгие нелегкие годы его неспокойной жизни пьющего человека, не считая конечно того, что он до сих пор жив.
Он вспомнил меня и засиял радостью «дембеля», в расположение которого попал новоприбывший свояк. Позаимствовал свою бритву, угостил яблоком и поведал, что обязательно нужно достать ключ-отмычку для дверей. Без него проблематично выходить на улицу. Так и сказал: «проблематично». Но это только дня через три, пока меня никто не выпустит. Сам он уже на выписке и очень не хочет уходить отсюда, здесь ему хорошо, вернее, лучше, чем дома. Я, скоблил тупой бритвой свою рыжую щетину и, сочувствуя, понимал его. Здесь, в диспансере, он ненадолго уходил от суровой действительности и рутины бытового неблагополучия, от пресса сопутствующих проблем и неурядиц. Здесь не было плачущих, полуголодных детей, сварливой бедной жены, вездесущих собутыльников. Здесь он был накормлен, напоен и спать уложен. За ним двадцать один день наблюдали, ухаживали, осматривали. Лечили его, заботились. Здесь он чувствовал себя человеком. Как-никак — общество. Для него диспансер был санаторием, курортным островом, социальным оазисом. Но большее сочувствие, разумеется, вызывали его родные. Были здесь люди, которые месяцами жили тут. Выписывались, возвращались вновь. Потому что там, куда они должны были вернуться, их ожидало нечто худшее, нежели вся убогость диспансера. Были и те, кому просто некуда было идти, несмотря на наличие паспорта с пропиской.