«Что остается от наших двадцати лет», — пел Шарль Трене! Из ее годиков не вернуть ни одного.
Ее очки, которые так соблазняли меня, лежат в кровавом месиве. Ужасно смотреть на ее тело, расчлененное, изрубленное, раздробленное. Бедное дитя.
Спасательная команда прибывает. Берю сипит, как тюлень, который только что крупно выиграл в национальную лотюрень.
— Это она? — удается ему прошептать.
— Да.
— Что тут случилось? — беспокоится начальник поезда.
— Разве не видно?
— Эта особа упала?
— Слегка, и, наверное, ушиблась.
— Она была с вами?
— Просто она ехала со мной в одном купе. Я плету ему историю о том, как тот тип дернул через мою щиколотку щеколду стоп-крана.
— Она носила очки, — говорю я. — Похоже, что она собиралась в туалет и ошиблась дверью.
— Значит, это не самоубийство?
— Конечно, нет. Перед тем как выйти из купе, она взяла косметичку из чемодана…
Действительно, а что случилось с упомянутой косметичкой? Я напрасно верчу головой, ее нигде нет. Может, она упала на рельсы раньше моей подружки?
Я продолжаю движение. Через несколько метров железнодорожные пути проходят под дорогой. Образуется короткий туннель, с обеих сторон которого выбиты ниши, предназначенные для дорожных рабочих.
Толстый, который присоединился ко мне, спрашивает, что я ищу, я говорю ему о пропаже косметички. Мы обследуем еще двести метров путей: ноль, нет больше косметички, как нет монет в Министерстве финансов. Она испарилась.
— Стой, глянь, что я нашел! — говорит Берю, наклоняясь. Он показывает мне мужскую перчатку из безусого пекари. Совсем новенькую перчатку. Эта вещь лежала не на рельсах, а перед одной из ниш, выдолбленных в бетонированной арматуре автодорожного моста.
Задумчивый, я засовываю ее поглубже в карман. Мы снова присоединяемся к группе пассажиров. Начальник поезда ушел за брезентом, чтобы прикрыть труп маленькой Клер.
— У тебя расстроенный вид! — говорит Толстый.
— Есть от чего, а?
— Думаешь?
Сам он всегда хватает удачу за хвост, потому что так ее легче таскать за собой.
Берю сохраняет расположение духа независимо от того, что перед ним — растерзанный труп малышки или антрекот из торговки вином.
Чихал он на свою судьбу двуногого смертного. Не принимайте это за философскую черту. К тому же философия — это искусство усложнять себе жизнь в поисках ее простоты. На самом деле настоящая философия — это глупость. С этой точки зрения Толстый — законченный философ; он может видеть насквозь…
— Я знаю, что у тебя в башке, Сан-А, — объявляет он, а его хитрый видон напоминает деревенский чугунок.
— Неужели?
— Да. Ты говоришь себе, что малышку сбросили с поезда, так? Ты не веришь в ее идиотское падение?