Махмут послушно заторопился уйти, и Уэстон притворил за ним дверь.
— Нам надо спешить, — заявил он. — Стоит пойти и устроить проверку, хотя зрелища хотелось бы повеселее. Занятно, что Махмут на похоронах не был, а между тем описал могилу в точности. Что вы об этом думаете?
— Думаю, что белая магия показала Махмуту человека, который, вооружившись черной магией, направляется к могиле Абдула — возможно, с целью ее ограбить, — уверенно ответил я.
— И что нам делать, когда мы туда доберемся?
— Понаблюдать черную магию в действии. У меня лично душа в пятках. У вас тоже.
— Никакой черной магии в природе не существует, — отрезал Уэстон. — Ага, понял. Дайте-ка мне вон тот апельсин.
Уэстон проворно очистил апельсин и вырезал из кожуры два кружка размером с пятишиллинговую монету, а также два продолговатых клыка белого цвета. Кружки он вставил в глаза, а клыки — в углы рта.
— Дух черной магии? — осведомился я.
— Он самый.
Уэстон достал длинный черный бурнус[87] и завернулся в него. Даже при свете яркой лампы дух черной магии выглядел весьма устрашающе.
— Я не верю в черную магию, — подытожил Уэстон, — но другие верят. Если необходимо положить конец всему, что тут творится, в том и забава, чтобы землекопа взорвать его же миной.[88] Вперед! А кого вы заподозрили — то есть о ком думали, когда передавали свои мысли Махмуту?
— Слова Махмута, — сказал я, — побудили меня вспомнить Ахмета.
Уэстон издал смешок, выражавший научный скепсис, и мы отправились в дорогу.
Луна, как нам описал ее Махмут, только что взошла над горизонтом, и по мере того как она поднималась выше, цвет ее менялся — от темно-красного, напоминавшего отблеск дальнего пожара, до бледновато-желтого. Горячий ветер с юга дул теперь не порывами, но с неуклонно нараставшей яростью и вместе с тучами песка нес с собой непереносимый, испепеляющий жар, так что верхушки пальм в саду опустевшего отеля справа от нас хлестали друг друга, громко шурша высохшими листьями. Кладбище находилось на окраине деревни, и так как наш путь пролегал между глинобитных стен тесно застроенной улицы, сам ветер не чувствовался, а разогретый до невозможности воздух казался дыханием раскаленного горнила. То и дело с шепотом и свистом, сменявшимся сильным хлопком, впереди нас на дороге, ярдах в двадцати, взвивался пыльный вихрь и разбивался, будто волна о берег, о какую-нибудь степу или обрушивался на дом, осыпая его песчаным дождем. Но едва мы выбрались из тесной улочки на простор, как тут же оказались во власти нестерпимой жары и напора ветра, забивавшего нам рты песком. Это был первый летний хамсин в нынешнем сезоне, и на мгновение я пожалел, что не отбыл на север вместе с туристами, маркером из бильярдной и перепелками: хамсин, выдувая костный мозг, превращает тело в лист промокательной бумаги.