— Зато теперь до рынка за десять минут доезжаем!
— Да я за столько же дохожу.
— Так мы ж доезжаем!
— А! Ну да...
Кабина лифта снова дернулась, и вошел, вернее, прокрался,
авиатор Моня Пирпирдонин. Несмотря на такую героическую профессию, Моня слыл
застенчивым и трусоватым мужичком. Особенно он боялся женщин. И больше всех
Амалию Христофоровну. Только Лиза относилась к нему по-человечески. Поэтому
Моня сразу спрятался от грозной соседки за округлое Лизино плечико.
— И чего от тебя все время воняет? — Амалия возмущенно
сдавила пальцами чувствительные ноздри.
— Так, баки из-под туалета в лайнерах меняю, — глянул
испуганно Моня из-за ситцевого плеча.
— А что, другой работы не можешь найти?
— Да что вы? Я ж умру без авиации!
— Ты хоть мойся чаще, вонючка!
— Я и так ползарплаты на мыло да шампуни трачу. Бесполезно.
Это у меня профессиональное!
— Это не Моня виноват,
Амалия Христофоровна, а пассажиры. Это от их же отходов такое... А мыть и
чистить — дело благородное.
— Лиз... я это... зайду вечерком? А? — Моня только что
хвостом не вилял по причине его отсутствия.
— Заходи, чего там. Только позвони.
Ну вот они и вышли из пахучей кабины на свежий воздух.
А здесь!.. Солнце с пурпурно-синих небесных покровов сыпало
и сыпало золотистые слепящие лучи. Птицы пели на все голоса. Козы туповато
блеяли, коровы требовательно мычали, петухи призывно кукарекали, куры
озабоченно кудахтали. Машины разноголосо гудели и завывали противоугонными
сиренами. С соседней улицы раздавались редкие сухие щелчки вялой перестрелки.
Где-то далеко раздался взрыв, судя по плотности докатившейся звуковой волны —
фугас. Жизнь кипела!
Лиза завернула за угол и скрипнула прыгающей сетчатой
дверцей калитки. Под ноги прыгнул и юлой завертелся вокруг волкодав Терминатор
— дочкин любимец. «Приготовь нос, собачка, скоро Ниночка выйдет тебя чмокать!»
Из ее недавно аккуратно покрашенного суриком сарая пахнуло жарко-ядреным
навозным духом. Из темноты сверкнул ярко-синий коровий глаз, по деревянному
настилу тяжело заухали копыта. «Заждалась, Синеглазка, красавица моя, хорошая
моя, кормилица... ни за что тебя, ни на какие железки не променяю».
Когда Лиза с подойником, наполненным пенистым молоком, вышла
из сараюшки, с балкона тринадцатого этажа раздался трескучий баритон билетерши:
— Лизанька, милочка, а ты мою Клеопатру не подоишь?
— Конечно, Милица Андромедовна, с удовольствием.
— Амфора в бельэтаже на втором ряду.
— Знаю, знаю.
— Ты уж постарайся, милочка, а контрамарку-то я для тебя
все-таки вырву.
— Да чего там, не горит.