Ну а разве мое отношение к остальным представительницам
половины человечества так уж безоблачно? При каждом удобном случае я унижал их,
выставляя превосходство мужского разума. А куда он меня привел? Чуть не загубил
совсем, если бы не спасла меня «глупая» женская доброта. Пока я выступал на
партийных собраниях, размахивая атеизмом, как пиратским флагом, именно старушки
продолжали нести свои записочки в церкви, чтобы вразумить нас, ослепленных
помраченным умом. Это они крестили нас, преодолевая бабий страх. Это они сквозь
годы всеобщего предательства донесли до наших дней свечу веры. Спасибо вам,
дорогие, и простите меня, неблагодарного.
Мое самобичевание продолжалось еще какое-то время. Дождик то
затихал, то снова брызгал в лицо мелкую водяную пыль. Ноги промокли, куртка не
грела, но только все теплее становилось мне в этой внешней промозглости. Таяли
одна за другой уродливые громадины, стирались из моей души. Чище и спокойней
становилось там, глубоко внутри.
А это что за страшная глыбина? Это моя ненависть к целым
народам. Какое право я имею вторгаться в такие высокие сферы своими кухонными
пересудами? Да не будет воля моя, подлая и немощная, но воля Вседержителя во
веки веков! Прости меня, тоже наказанного, народы наказанные! Будем вместе
исправляться, если сможем. Если найдем силы бороться против черной силищи,
сбросившей нас — всех и каждого — в прах за одно и то же преступление. Трудно
сейчас нам всем, ибо все мы сыны блудные, со свиньями собственных грехов
обретающиеся. Но всех нас любит Отец и обратившихся к Нему не унизит местью и
попреками, но для всех соберет стол праздничный и со всякой щеки отрет слезу
покаянную...
И эта черная глыба рухнула и рассыпалась в пыль. Словно еще
один очистительный вихрь пронесся в душе и вымел эту ядовитую пыль вон. Словно
взлетел я на миг над землей, подхваченный свежим порывом. И это грязное место
души моей заполнил благодатный всепрощающий мир.
Во время этой внутренней деятельности я почти не замечал,
куда несут меня промокшие ноги. А вынесли они меня к остановке трамвая. Сел в
подошедший вагон и доехал до монастыря. У его древних белых стен, метра на три
врытых вглубь земли «культурным слоем» мусора и пыли, рядком сидели нищие. Рука
моя потянулась в карман и достала пачку свернутых пополам купюр. Я раздавал их,
просил молиться о моем здравии. Они благодарно принимали деньги, вскакивали и
сразу принимались за молитву. Сейчас эти грязные оборванцы стали для меня почти
родными.
Особенно меня порадовали трое: две женщины и мужчина,
сидевшие на влажной траве под куском черной пленки. Они трапезничали белым
хлебом, луком и копченой ставридой, запивая водой из большой пластмассовой
бутылки. Я присел к ним, раздал деньги. Они меня горячо поблагодарили и
заботливо прикрыли от мелкого дождя краем хрустящей пленки. Мой взгляд
остановился на их руках. Раньше меня бы передернуло от их вида: красные,
обветренные, с серыми цыпками и грязными ногтями. Этими руками они заботливо
поправляли иконы, висевшие у них на груди. Они улыбались, гладили меня по
спине, а я плакал. Эти несчастные стали для меня благодетелями. Вот так круглый
год ходят они из монастыря в монастырь, презрев презревший их мир, молитвенники
за мир, спасители мира. Я подумал: не пойти ли мне вместе с ними, — но понял,
что слаб для этого, слишком избалован, слишком люблю себя. Под их заботливым
покровом уютно и спокойно мне стало. И даже не хотелось от них уходить. Но,
поблагодарив их от души, попросил молиться за меня, чахлого, и направился в
сторону монастырских ворот.