Вошел на мощенную лакированным камнем территорию монастыря и
растерялся: куда идти? В центре возвышался белый огромный собор. Пошел туда. За
тяжелой дверью собора стояла тишина. Служба кончилась, и женщины наводили
порядок. Когда я вошел и стал оглядываться, рядом со мной появилась шустрая
сухонькая старушка и громким шепотом стала объяснять, что закрыто, что надо
выйти. «Куда?» — «Не знаю, иди в церкву напротив, может, там кто есть.»
В еще большей растерянности стал я посреди монастыря и
оглянулся. Мимо пробежали молодые послушники, потом опять женщины-трудницы, но
священников видно не было. Решил дождаться, во что бы то ни стало. Из какого-то
служебного здания вышел невысокий монах в наброшенной на плечи курткой. Я
устремился к нему. Он остановился, и на груди его блеснул крест священника. Я
уже стоял на коленях:
— Батюшка, меня сегодня приговорили к смерти, у меня
последний день, примите меня!
— Идем.
Мы дошли до собора, но не стали подниматься по главной
лестнице, а слева от нее спустились по ступенькам к двери, ведущей в нижнюю
церковь. Своим ключом священник открыл замок и вошел внутрь, я последовал за
ним. Здесь, в полумраке, у алтарных икон горели лампады, стояла гулкая тишина,
нарушаемая нашими шагами. Священник снял куртку, и я смог его рассмотреть.
Невысокого роста, в черном подряснике и клобуке. Со строгого лица аскета на
меня глянули добрые ясные глаза. Судя по длинной черной бороде с сильной
проседью, ему было не меньше шестидесяти лет. Он надел епитрахиль, выложил на
аналой Крест и Евангелие и глуховато спросил:
— Так что случилось?
Я рассказал о посещении поликлиники и разговоре с врачом.
Потом о своем внутреннем покаянии.
— Ты веришь, что Господь и Пресвятая Богородица могут тебя
исцелить?
— Верю.
Он кивнул и, встав лицом к иконостасу, прочел молитвы.
Обернулся ко мне и произнес:
— Кайся.
Я стал на колени, и мои грехи, приняв форму звука, полились
из меня грязным потоком. В обычном состоянии мне бы и десятой части этого не
вспомнить, а тут... С самого детства все мои подлости, как кадры из фильма,
всплывали из глубин памяти и мелькали перед моим внутренним зрением. Эти
зрительные образы, превращались в слова и гортанью выносились вон. Священник
иногда переспрашивал меня, и сердце мое екало от страха, но он кивал, и я
облегченно продолжал. Вот моя память привела меня к сегодняшнему дню, быстро
пролистала его час за часом, и я умолк. Прислушался к себе — вроде все...
Мою повинную голову накрыла лента епитрахили, сверху —
рука, от которой сквозь ткань струилось успокоительное тепло. Батюшка прочел
разрешительную молитву, и я встал с колен. Он неожиданно радостно глянул на
меня и обнял.