В конце концов было решено начать переговоры между осаждавшими. Сын Нуреддина тайно послал к графу Триполитанскому делегацию с такими щедрыми дарами, что Раймунд, сообразив, что в конце концов с Аранком должен разбираться Боэмунд, а не он, решил уйти, велел сворачивать шатры и спокойно вернулся в Триполи, утратив к долине Оронта всякий интерес.
При таких обстоятельствах Филипп Эльзасский, догадавшись о том, что произошло, дал понять аль-Адилю, что и он тоже не прочь получить кое-какое вознаграждение; после того как желание его было удовлетворено, он отступил и вернулся в Акру, откуда не замедлил отплыть в Европу. Оставшись в полном одиночестве, Боэмунд III, разумеется, настаивать не стал и отправился в свой славный город Антиохию, где единственной подстерегавшей его неприятностью был гнев женщины, к которой он был совершенно равнодушен, поскольку уже попал под действие чар госпожи де Бюрзе, прелестной и опасной плутовки, не всегда его радовавшей... но это уже другая история.
На поле боя, на котором никакого боя не происходило, остался один аль-Адиль. На этот раз ему с легкостью удалось войти в крепость: ворота охотно открыл голодный горожанин, не понимавший, с какой стати он должен умирать за визиря. Последнему отрубили голову, вместе с ней упали еще несколько голов, затем все улеглось и пошло по-прежнему. Тамплиеры, разочарованные и разъяренные, убрались восвояси...Однако Иерусалим успел изведать страх. Над городом, сея панику, ветром пронеслись страшные вести. Говорили, будто Саладин приближается со скоростью урагана, истребляя все на своем пути. С крепостной стены был виден дым горящих деревень, это подкрепляло страшную уверенность, и, пока часть горожан заполняла церкви, другая, — и куда более значительная, — бросилась в цитадель, под прикрытие высокой и могучей башни Давида, окруженной крепкими и надежными стенами, сложенными из огромных камней, а за этими стенами хранились запасы воды и зерна, необходимые на случай осады. Вокруг королевского дворца, где Аньес старалась держаться и как можно лучше сыграть роль «королевы-матери», в которой ей прежде отказывали, столпились женщины, дети и старики с узлами, в которые они увязали самое ценное, что у них было. Мать короля изо всех сил старалась навести во всем этом хоть какой-то порядок, таская повсюду за собой ничего не понимающего Гераклия, которому сейчас больше всего на свете хотелось оказаться в своей кесарийской епархии, потому что Кесария — порт, а из порта всегда можно сбежать по морю. Аньес его вразумила и заставила более или менее осознать его роль пастыря душ, если не тел. Тело могло его заинтересовать лишь в том случае, если принадлежало какой-нибудь хорошенькой девице, но, когда в глазах любовницы загорался хорошо ему знакомый недобрый огонек, Гераклий предпочитал на своем не настаивать.