Изучив еще раз чертеж, майор положил его на стол и сел в кресло.
— Ну, а теперь оставим на время эту загадку и займемся судьбой профессора Абендрота.
— Профессора Абендрота? — переспросил я, никак не ожидая услышать сейчас от Воронцова эту, уже знакомую мне, фамилию.
Он с невозмутимым видом кивнул головой.
— Вот именно. Профессора-искусствоведа Эриха Абендрота, одного из крупнейших художников Германии тридцатых годов. Как сообщила нам сегодня его бывшая служанка Эльза Грубер, перед своим арестом Кестнер был у нее и очень интересовался бумагами и вещами профессора Абендрота.
— Профессора Абендрота… Эриха Абендрота, — я повторил фамилию еще дважды и снова поймал себя на мысли, что делаю это под давлением какого-то непонятного, смутного чувства.
— Да, профессора Абендрота, — повторил еще раз и майор. — То, что сообщила его служанка…
— Товарищ майор, разрешите, только одну минуту… — Сдержаться я не мог. Никак не мог. Никакая сила не удержала бы меня сейчас в кресле. — Разрешите отлучиться на одну минуту.
Я торопливо вышел и сейчас же вернулся со взятым у Штейнбоков «Фаустом» и репродукциями с картин Грюневальда. Ну конечно же, первое слово заштрихованной надписи начиналось на букву «P», последнее слово начиналось с «A», и между ними короткое слово, в два раза меньше других!
Майор ничего больше не спрашивал, взял перо и написал на листе бумаги по-немецки: «Профессор Эрих Абендрот».
Не было сомнения — книга эта и те, что хранились в библиотеке имения Грюнберг, когда-то принадлежали профессору Абендроту. Но каким образом они попали сюда и почему их разделили между Грюнбергом и Вайсбахом? Возникали и другие вопросы: зачем понадобились Кестнеру бумаги и вещи профессора Абендрота? И принадлежала ли копия Дюрера тоже профессору?
— Об этом я и спросил фрау Грубер, — майор зашагал по комнате, — но она твердо заявила, что никогда в доме Абендрота не видела этой картины, хотя прожила в нем около двадцати лет. И Кестнер, расспрашивая ее о бумагах, ни словом не обмолвился о картине.
— Тогда, — я раскрыл репродукции Грюневальда, — эта латинская надпись, о которой я вам говорил раньше, сделана, по-видимому, рукой профессора.
Воронцов подошел к столу и несколько минут смотрел на рисунок.
— Да, надпись несет в себе глубокий смысл. И может быть, относится не только к рисунку, но и ко всей жизни самого профессора. «Omnia mea mecum porto», — майор повторил изречение еще и еще раз.
— Посмотрите же сюда, лейтенант! — вдруг воскликнул он. — Видите?
Воронцов показал начальные буквы латинского изречения.