— Ладно реветь-то! — грубо сказал Абдулка и ушел на улицу, не в силах вынести женского страдания.
Что-то поломалось в семье. Николай часто уходил из дома, бродил где-то. Возвращался поздно, торопливо ел, звенел тарелкой, а глаза блестели сухо и болезненно.
«Что с тобой; Коля?» — спрашивала женщина.
Он отмалчивался, натянуто улыбаясь. Об ухажорке не могло быть речи, а тогда что же?! И оба — Маша, Абдулка — мучились, глядя, как спадает с лица этот ласковый и обстоятельный человек. Страдал Малахов, страдала вся семья; нервность и недоверие грозили обернуться близкой печалью. Больше всего боялись: однажды уйдет из дома и не возвратится больше, закрутится и сгинет неведомо куда. Ничего не объясняя, Николай утешал их. Такой вот стала жизнь: без веселья и надежды.
Малахов вернулся раненько, не утруждая себя в тот день блужданиями по городу. Был он чуть хмелен, разговорчив. Поцеловал жену, отдал ей деньги, шлепнул по затылку приемыша и, сев на стул, начал неспешно рассказывать о прощании с артельщиками, друзьями-товарищами. Несколько человек уезжают сегодня, другие разбредаются завтра утром, и завтра утром они с Анкудинычем пойдут провожать их, последних. Другая новость была радостной: через какую-то дальнюю родню десятник договорился, что Малахова возьмут в затон для испытания в работе по плотницкой и столярной части, опять же помимо биржи. Сообщив это, Николай возбужденно заходил по горнице.
— Не верится, да? — спросила Маша.
— Ну что ты! — горячо отозвался Николай. — Это ведь такое дело… что ты! Тоже и о вас подумать надо: поить-то, кормить, тезку в выучку отдавать! — кивнул на приемыша.
Она повеселела:
— Ну и слава богу!
Коли такое настроение — никуда не уйдет!
И снова время до вечера текло в тишине и неторопливости. Крались вдоль улицы озябшие коты — вот один взобрался на проложенную под окнами доску и, остановившись перед стеклом, фыркнул, злобно щерясь, на людей в избе. Еще доносились звонкие стуки раскалываемых дров, покрикивала кукушечка в часах, одетые в атлас и сафьян Милон и Прелеста со старой олеографии, висящей теперь на стене, тянули друг к другу руки, а сверху резвый Амур сыпал на них цветы. Но ни один бутон так и не долетел до них, как не коснулись одна другой их руки.
Когда спустились сумерки, мир и покой, царящие в доме, стали мешать его обитателям. Все трое слонялись, не зная, на чем остановить взгляд. Не вязались разговоры, и карты валились из рук.
— Ты бы пошел, Коля, побегал с ребятишками, поиграл там, что ли? — вяло предложил Николай.
— Чего еще! — огрызнулся мальчишка. — Не нужна мне ихняя игра, не маленький, чай! Да они и не берут, говорят — вор, бродяга… Ну и наплевать!