— Чего ты задакал? Или уж неча больше говорить? Тогда и «да» за разговор сойдет. Мишу-то хоть хорошо знал?
— Нет, не очень. Мы только раз и поговорили как следует — перед его смертью… — Кашин утопил голову в плечи. — Я хотел, чтобы вы сами мне о нем рассказали. Он у вас долго жил.
— Нашто тебе? — насторожилась старуха.
— Просто так, интересно. Я сейчас как раз его делом занимаюсь. Чтобы, как он, не ошибиться.
— На кой шут вам эти дела? — заворчала бабка. — Вот Мишанька в последнее время весь извелся, одни скулы да чуб. Бывало, ругаю, ругаю его: «Угомонись, отдохни ты! У его, у жулика-то, сто дорог, а у тебя — одна. Их, нечисть-то, лешак в решете нес, да растрес, всех не уловишь!» Дак он разве послушат, такой поперешной… Ой, деушка, пой, да дельцо помни, давай-ко самовар ставить.
Вдвоем они стащили на пол огромный самовар и начали разжигать. Семен с азартом взялся за это дело, испачкал лицо и руки, раздувая угли. Когда в трубе загудело, он похвастал:
— У меня тоже самовар есть!
— Тебя хоть как зовут-то? — спросила хозяйка.
— Сеня… Семен Ильич.
— Вот и ладно. А меня — Олександра Миновна.
— Ой, я ведь вам подарок принес! — воскликнул Кашин и подал бабке сахарницу. Она зарделась, чинно поклонилась.
— Нравится?
— Ну, как же! Ведь это какая приятность. Всяка душа калачика хочет, тем и жива. Благодарствую, Семен Ильич.
Она села, снова пригорюнилась.
— Что же тебе про Мишу рассказать? Какой он был? А всякий. Только плохо о нем говорить не стану, кто кому миленек, без умывочки беленек. Он со мной о своих-то делах не больно толковал. Утром соскочит, убежит, вот и жди, когда появится. Другой раз совсем не придет. Я уж тогда всю ночь по дому бегаю, места не нахожу. Прямо сердцем я чуяла погибель его. Ох, говорю, Мишка, пропадешь! А он уж, проворной, все мои присказки выучил да перенял, дак смеется: «Ничего, мол, бабуся, тонуть, так в море, а не в поганой луже, сама говорила…» Мишанька, Мишанька, оставил меня одну…
— И все-таки в чем-то он ошибался, — глухо произнес Кашин. — Не верится, чтобы иначе…
Старушка пытливо посмотрела на него.
— Экие вы прыткие стали. И после смерти человека судить наладились. Мне ваши дела не нужны, только скажу тебе, Семен Ильич: людское сердце не лукошко, не прорежешь в нем окошко. Сами уж правых да виноватых ищите.
— Для нас это важно, понимаете? Чтобы его же дело до конца довести.
— Всякий, всякий Миша бывал. Книжки мне читал, все про благородных… Ладно уж, скажу тебе. Блажной он был. Как всполыхнет что-нибудь в голове — вынь да положь, ничего больше не хочет знать. И ведь не остановится, не оглядится, покуда по-своему не сделает.