Жизнь, мелькнувшую едва;
Смелый — сам себе поможет:
Воля неба такова!
Э. Т. А. Гофман.
Житейские воззрения кота Мурра
Поздний январский рассвет чуть серебрился над городом. Праздник угомонился, разбросав останки бенгальских огней и сгоревших ракет, спутав длинные разноцветные локоны серпантина, насорив конфетти, обрывками фольги и елочной хвоей. Метель улеглась до следующей сказки, а над заледеневшей Невой клубился густой морозный пар. Под самым небом на высокой колонне заснеженный ангел поднимал благословляющую длань.
И ко времени всем, почти всем дышащим была ниспослана благодатная дрема, чтобы праздник, волшебный праздник, утомив и вымотав, не обернулся к рассвету своей противоположностью.
Очень немногие бодрствовали на рассвете. На самой верхотуре старого петербургского дома на Васильевском острове, на подгнившей и местами обвалившейся деревянной галерее, что опоясывала изнутри башенку странного голландско-мавританского стиля, стоял маленький человек в просторной меховой куртке и острыми глазами молодого кота смотрел вдаль, ибо с башенки открывался широкий обзор до самой Невы, а если обернуться, виден был и Тучков мост, что ведет через Малую Неву на Петроградскую сторону.
По набережной в клубах пара катились сорванные ночной метелью связки воздушных шаров. Поддавая шарики копытами, шли рядом две лошадки, посеребренные инеем. Одна лошадка несла белого ангела с перекошенными и обвисшими крылышками, в теплой вязаной шапочке, длинном шарфе и толстых варежках; под балахоном ангела бугрился огромный свитер явно с чужого плеча. Другой лошадкой правил рыцарь в изрядно помятых серебряных доспехах, а у седла болтался и шуршал фольгою шлем, похожий на ведро с решеточкой. Рыцарь кутался в клетчатый плащ, более напоминавший плед из гостиной Авроры Францевны, рыцарь мерз и дышал для тепла в высокий воротник свитера, но на щеках, носу и ушах рыцаря уже появились подозрительно белые пятна, а короткие волосы торчали заиндевевшими иголками.
— Никита, да ты щеки отморозил, и уши, и нос! Дай разотру! — вскричал заботливый ангел, который тоже, однако, дрожал на морозе.
— Какая проза, — пробормотал рыцарь, подставил лицо шерстяным варежкам и прикрыл глаза. — Больно же, Анька!
— Больно? Неужели? — старалась Аня и вдобавок дышала на щеки и уши Никиты. А лошадка, почувствовав, что поводья отпустили, вопросительно косила глазом: что бы это значило? Можно погреться рысью?
— Вот именно, больно. И держи лошадь. У нее глаз хитрый, — сказал Никита, уворачиваясь от жесткой шерсти.
— Мы с тобой не доедем до Ледяного Дома или доедем и станем тамошними обитателями, экспонатами.