— Денежная? — спросил Никита (по неписаному протоколу уже можно было задавать конкретные вопросы, раз тебе внятно ответили, а не послали по известному непристойному адресу).
— Фигня, — расстроенно поведал Сашка. — На общественных началах. Соседка попросила снести в ветеринарку ее старую псину ледащую, чтобы усыпить. На усыпление полтыщи выдала, а за услуги — то, что от полтыщи останется. А что там останется? На пиво, в лучшем случае, ну или там на косяк-другой.
— Так это, значит, псина в багаже? Что-то смирная псина.
— Смирная. Она почти что дохлая уже. Слепая, глухая, облезлая, на ногах не держится и гадит все время. Бррр! Сокровище. Бывший бассет. Желаешь, покажу Жучку?
— Сашка, — сказал Никита, моральные устои которого под спудом тяжких обстоятельств пошатнулись, как колосс Родосский, и готовы были рухнуть окончательно, если срочно не найти им костыль, крепкую материальную основу то есть. — Сашка, мне эти полтыщи позарез нужны или хотя бы половина.
— Мне тоже нужны, — проворчал Сашка, материальные устои которого тоже, вероятно, требовали доброй подпорки. — Думал уже. А Жучку куда?
— А по классику, по Ивану Андреевичу Тургеневу, — слетело с поганого Никитиного языка.
— В Волковку? — вдохновился Сашка.
— В Волковку?! — возмутился Никита, который еще не настолько опустился, чтобы топить собак в Волковке. — Что тебе сделала эта несчастная животина, чтобы в Волковку? В Волковке тоннами плавает дерьмо, и криминальные утопленники там водятся в изобилии. В Волковку бессовестно, Сашка.
— А куда? — озадачился Сашка. — В Купчине только Волковка и течет, да вот еще на Бела Куна прорвало канализацию — море разливанное, ключи сероводородные бьют. Вонища, ммм!
— Слушай, Сашка. Это у Ивана Андреевича несчастная псина за чужую идею погибает зазря. И в этом трагедия ее светлой личности. А Жучка нам денежки принесла, нет? Значит, гибнет не напрасно? И заслуживает приличных похорон?
— Типа да, — кивнул Сашка. — И вообще-то это не Жучка, а Перегринус Четвертый, знатный мэн, производитель.
— Ну и почему бы не организовать знатному мэну-производителю Перегринусу Четвертому порядочные похороны в сравнительно чистой водичке? У Петропавловки, скажем, а?
— Так там толпы народу, Кит. И мы на глазах у всех будем собаку мочить?! — сообразил Сашка.
— Нету там никого сейчас, Сашка. Дождь, ветер, холодина, вода поднялась. А если и есть, то всем наплевать. Наплевать всем! Хоть сам топись, бросайся с моста с камнем на шее, никто и не обернется даже для того, чтобы ручкой на прощание помахать. — И тоска неприкрытая и неизбывная прозвучала в голосе Никиты. И встал он со скамейки и побрел под сопливым дождичком в сторону метро, а за ним — Сашка с коробкой, из которой не слышно было живого дыхания, а лишь смрад сочился, легкий и холодный до надменности. Презирал их, видно, могильщиков своих, Перегринус Четвертый, особа голубых кровей, муж восемнадцати высокородных жен и тайный любовник бесчисленного множества дворовых шавок — в среднем на каждую прогулку по одной шавке (потому что хозяйка дура и не отслеживала мезальянсы, а болтала с другими собачьими людьми). Поэтому жив Перегринус Четвертый в своем многочисленном коротконогом потомстве, жив и вечно славен!