— Ты не руки ли умывал, сын мой, перед тем как трубочку взять? Долгонько что-то. Я уж распереживался и валерьянку пить хотел.
— Все в порядке, — ответил Никита.
— Получил, сын мой, упаковочку? — уточнил Пицца-Фейс. — Ну так доставь ее ко мне на дом, на Седьмую Советскую, сын мой… Ну да, ну да, по прежнему адресу, то есть почти по прежнему адресу. Плюс еще четыре номера дома. А из прежнего номера квартиры… Ты его помнишь, нет? Вот и славно. Из прежнего номера квартиры вычти двадцать девять… Нет, не в двоичной системе следует считать, убоище ты электронное, изверг научно-технического прогресса. У тебя калькулятор-то есть или в уме сочтешь? Вот и умница. Ай, молодец! Так это у нас будет с фасада, во двор не заходи. Легко найдешь. Доставишь, получишь положенную денежку, а также и премиальные, то есть подъемные, я хотел сказать. Потому как мне требуются представительные сотрудники, настоящие… мр-мр-мрр… киты. Касатки. Нарвалы. А не одурелая тощая корюшка с взъерошенными плавниками и голодным блеском в глазах.
И Никита, получив ценные указания, развернулся к стеклянным воротам выхода, приложив некоторые усилия, выбрался из штормового эпицентра, сделал шаг, другой, третий и… отлетел к колонне, не удержавшись на ногах и выронив драгоценную Пиццину посылочку. Которую тут же поддала ногой та самая девица в черных грачьих перьях на голове, что ухитрилась повергнуть Никиту, и даже не подумала извиниться. И даже не подумала оглянуться, чтобы по крайней мере взглянуть, на что она такое налетела с разбегу. Может, на старушку-шаркушку, божий одуванчик, может, она кого убила насмерть или покалечила… А может, колонну свалила и сейчас потолок рухнет и всех раздавит.
Никита, сидя на отбитой заднице, длинной своей ногой проворно подгреб к себе помятый сверточек, потряс его, помял, прислушавшись: вроде бы ничего не скреблось, не дребезжало и не хрустело, значит, не разбилось, слава Аллаху. Он поднялся, кряхтя и растирая отбитые филейные части, и злобно посмотрел вслед черной девице, которая вдруг легко, по-птичьи, с ноги на ногу запрыгала на месте, забила черными крыльями плащика-размахайки, завертела над головой сложенным черным зонтом и заорала благим матом, перекрывая голосом гомон толпы.
— Яша! Я-ша! Я уже сто лет здесь! С ночи! Только заблудила-а-ась! Яша! — вопила черная девица. — Яша! Иди сюда! Пробирайся как-нибудь, а то меня все время относит! Толкаются!
— Таня! — заорал в ответ белокурый былинный молодец со скрипкой. И, наплевав на жаждущую родственных объятий Фриду Наумовну, на родителей, вероятно имеющих на него сегодня определенные виды, на приятную рыжую лису, являвшуюся кем-то вроде тетки, что ли (он толком не разбирался в родственных переплетениях), наплевав на представителей филармонии, которые должны были быть где-то здесь, но которых он не опознал, а они, надо полагать, — его, наплевав на все и вся, ринулся к Тане, раскрывшей объятия. Он наподдал ей по спине скрипкой, а она ему — зонтиком, и счастье их было безбрежно.