Забрав из тайника очередные сто тысяч, поехал домой, и, на полдороге, мне позвонила Лена. Улыбаясь, я сказал радостно:
- Привет!
- Привет, - отозвалась Лена и от звука её голоса улыбка сама сползла у меня с лица.
- Что случилось?
- Ничего особенного. Меня в полицию вызывали.
Я замер, похолодев. Вот сволочи, ну я им устрою... хотя, вряд ли это поможет. И вообще - глупо. Как будто мне бандитов мало.
- И что? - стараясь казаться в меру встревоженным, спросил я.
- Про тебя расспрашивали, - безжизненным тоном отозвалась Лена, - намекали, что это ты Сиверко убил. И не только его, но и еще кучу людей.
- Лена! Это ложь, причем - наглая. Сама подумай, если они и в самом деле так думают, то зачем они это тебе рассказали и почему тогда меня всё еще не посадили? Они тебя просто разводят!
В это время я еду в автобусе, народу довольно много, и, при этих моих словах, вокруг меня образовывается пустое пространство. Но я не обращаю внимания.
- Может быть. Только вот спрашивают они про тебя, а я вдруг и понимаю, что ничегошеньки про тебя не знаю. Как думаешь, это нормально?
Я вздохнул.
- Нет. Это ненормально. Знаешь, Лена, наверное, мне надо многое тебе рассказать.
- Наверное, так и есть. Как соберешься - звони.
И положила трубку.
Ну вот, дождался. Эх, а так всё хорошо начиналось.
Тыгрынкээв помнил себя с годов с двух-полутора. Отец не раз говорил ему, что это нормально - большинство шаманов осознают себя в очень раннем возрасте и сам он помнил время, когда и ходить не умел. А великий шаман Вуквуввэ помнил себя еще в утробе своей матери. Но тогда, в свои два года, Тыгрынкээв еще не знал, что станет шаманом. И ради чего всё его существование представляет собой сплошную череду испытаний.
Когда он спал, кто-нибудь из братьев подкладывал ему под бока угольки из костра, так, что повернувшись во сне, Тыгрынкээв нещадно обжигался, порой - до кости. В моняло мать частенько подмешивала ему мороженые кусочки оленьей желчи и, если Тыгрынкээв их вовремя не находил, мерзко-жгучий вкус во рту не проходил несколько дней. Если он забирался на стоящие у огнища нарты, кто-нибудь обязательно толкал их, да так, чтобы Тыгрынкээв обязательно слетел на пол яранги. Когда ему исполнилось четыре года, его, вымазав оленьей кровью, кинули к собакам. Мальчик отбился от них, и, окровавленный, добрался до яранги, но одна из собак прокусила ему сухожилие на левой ноге, и Тыгрынкээв на всю жизнь остался хромым. Потом его еще неоднократно бросали к собакам, но следующие разы всё было проще; в конце концов, мальчик не то, чтобы сдружился с ними, но установил некое подобие нейтралитета, основанное на взаимном уважении. С пяти лет отец начал отправлять его с братьями - за рыбой, на охоту, ягоды собирать, телящихся важенок стеречь. Тогда-то Тыгрынкээв и понял, почему братья частенько возвращаются с рыбалки злые, с синяками да ссадинами. Не рыбаков отец из них делал и не охотников - воинов. И в любой миг из-за любого куста или камня мог прозвучать звон тетивы, и в зазевавшегося мальчика летела тупая стрела. Тыгрынкээва отец поначалу предупреждал коротким вскриком, но вскоре перестал, и ему, как и старшим братьям, следовало реагировать только на посвист тетивы. Не успел понять, откуда выстрелили, и увернуться - ходи потом, морщись, потирай ушибленное место. И горе тебе, если не удержишься, вскрикнешь от боли.