Разодетый, с весьма наглой физиономией, крючковатым носом и вытянутым кверху острым подбородком, на котором едва заметно намечалась ямочка, я продолжил свой осмотр достопримечательностей этого городка. Мне казалось, что я начинаю ощущать его прогорклое дыхание, что он постепенно становится мне родным и понятным. Так, поминутно возвращаясь на одни и те же улицы — городок был не слишком велик, — я прогулял до самого вечера.
С наступлением темноты меня занесло в настоящие трущобы, они располагались в восточной части города. В помойных кучах шевелились люди, одноногий нищий, опиравшийся на сучковатую палку, протянул ко мне грязную ладонь и пробормотал что-то нетрезвым голосом, тени наползали из грязных подворотен и собирались за моей спиной, и вонь, поначалу почти неощутимая, теперь стала нестерпимой. Я прибавил шагу, намереваясь поскорее покинуть эти жуткие места и выбраться к родным стенам постоялого двора с лучезарным названием «Озарение»…
Я свернул куда-то, потом снова… Сзади послышались отчетливые шаги. Я обернулся. И вдруг понял, что меня окружила толпа вонючих оборванцев. Их было семеро.
— Сынок богатеньких господ, — протянул один, вынимая из лохмотьев здоровенный мясницкий нож, — сейчас посмотрим, что ты жрал на обед.
— Пощупаем твой кошелек и кармашки, — сказал другой.
Этот, видно, провел всю ночь на одной из помойных куч, потому что от него несло отбросами сильнее, чем от остальных.
— Это нехорошо, — заметил я. — К тому же, я вынужден вас разочаровать, но я вообще не обедал. Да и не завтракал. У меня наступили тяжелые времена.
— Врешь, франтик, а ну говори, чего ты делаешь на наших улицах?! — грязная ладонь легла на мой чистейший пурпурный плащ. — Небось ухлестываешь за нашими бедными и честными девушками? А? А ну-ка сдирай одежонку по-быстрому…
Должно быть, я сильно разозлил их своим франтоватым видом, но, что поделаешь, так уж я был воспитан. Селена сильно избаловала меня, наряжая с раннего детства в самые причудливые одежды, так что, когда я повзрослел, мне было весьма сложно избавиться от привычки красиво одеваться.
Никакого оружия у меня с собой не было. У колдунов не принято носить с собой мечи. Я, разумеется, умею владеть всеми видами холодного оружия, но это не основное мое мастерство. Хорошеньким бы я был колдуном, начни размахивать перед собой металлической палкой да еще совершать ею неуклюжие выпады в сторону противника…
Мои зрачки внезапно сузились, подобно зрачкам дикой кошки, я выгнул спину и сделал несколько жестов сведенными гибкими пальцами, вызвав полыхающий бордовым жарким пламенем шар. Сначала послышался далекий гул, и нападавшие стали в страхе озираться. Они еще не понимали, что происходит, только врожденный звериный инстинкт заставлял их испытывать смутное беспокойство. Я легко отступил в сторону, и уже в следующее мгновение гул превратился в рев, гигантский сгусток жара, разбрасывая вокруг снопы фиолетовых искр, стремительно прокатился вдоль переулка, превратив четырех нападавших в пылающие факелы. Они побежали в разные стороны, издавая крики боли и ужаса. Один бросился ко мне, стеная и вытянув перед собой сведенные, словно подагрой, ладони. Добежать он не смог, рухнул, и его скрюченные пальцы, охваченные огнем, быстро чернели, обугливаясь. Трое уцелевших стали стремительно пятиться, потом развернулись и побежали. Из моих рук вырвалось свечение, окрасившее стены домов в фиолетовый оттенок. «Хм, оно замечательно гармонирует с моим плащом». Свечением я приподнял двоих, третьего зацепить не удалось — он убежал довольно далеко. Два оборванца поднимались все выше над землей. Они барахтались в сотворенных мной устойчивых волнах и сыпали проклятиями, затем я швырнул их вниз. Оба сильно приложились о каменную мостовую, кости их захрустели, когда ломались в сочленениях. Но оставался еще один, чудом избежавший участи товарищей. Пока он не успел скрыться. Это был тот самый, что угрожал мне ножом. Я взмахнул ладонями, прошептал несколько слов, и он напоролся на начертанный мной огненный знак, более всего напоминающий ощерившегося шипами гигантского ежа. Вопли несчастного еще долго эхом звучали в глухом трущобном проулке, где, располосованный, он медленно умирал.