Нельзя сказать, что она не думала над тем, что происходит с ними. У нее были на этот счет кое-какие мысли, и она постоянно к ним возвращалась. Но дело в том, что, когда миссис Мабл предпринимала какие-то умственные усилия, она вынуждена была прекращать всякую иную деятельность и всю себя посвящать непривычной задаче. Мало-помалу в голове у нее стало что-то вырисовываться; как все люди подобного склада, она относилась к своей гипотезе, выношенной с таким трудом, очень и очень серьезно. Правда, мысли эти были еще столь смутными, что не укладывались в слова. И, как ни странно, совсем не были связаны с мадам Коллинз.
Но что еще более странно: каким ловким стратегом ни была мадам Коллинз, именно она невольно способствовала приближению развязки. Деньги, что она получала от мистера Мабла, лишь разожгли ее аппетит. Ее тайный счет в банке рос как на дрожжах. И все же он был еще слишком мал, чтобы стать опорой для осуществления ее планов, хотя туда же уходили и те крохи, которые мадам Коллинз урывала из сумм, выдаваемых мужем на хозяйство… Словом, мадам Коллинз была в высшей степени недовольна тем, что миссис Мабл загородила ей путь к источнику денег.
Миссис Мабл действительно ей очень мешала. Было ясно, что мистер Мабл никогда не оставит дом без присмотра, не согласится оторвать взгляд от голого клочка земли позади дома. Мания его становилась тем сильнее, чем больше времени он ей посвящал. Прежде, когда он ежедневно ездил на службу, как-то само собой разумелось, что во время его отлучки с клумбой ничего не случится; теперь, привыкнув следить за ней постоянно, он стал бояться оставить ее даже на час. Так что встретиться с ним вне дома мадам Коллинз уже не могла; в доме же постоянно торчала жена.
Мадам Коллинз рвала и метала. Ее банковский счет за неделю подрастал всего на несколько шиллингов; а ведь мог бы — на фунты… Она боролась отчаянно. Общаясь с миссис Мабл, она истекала медом, но втереться в доверие к ней не могла. Миссис Мабл была настолько поглощена мыслями о муже, что не решила даже той проблемы, которую сама поставила перед собой. Поэтому любое жалостливое, сочувственное слово причиняло ей новую горечь; ей казалось: тот, кто выражает ей сочувствие, знает о ее беде больше, чем она сама. Кроме того, миссис Мабл воспитывалась в такой среде, где пьяница муж считается очень большим позором. Так что любой намек постороннего человека на то, что ее дорогой Уилл — алкоголик, она принимала в штыки.
Мадам же Коллинз — хотя тогда она считала это ловким маневром — была настолько бестактна, что дала миссис Мабл понять: она знает, что творится с мистером Маблом. И была крайне удивлена, обнаружив, что нанесла этим миссис Мабл настоящую сердечную рану. Охлаждению между ними способствовала еще и другая причина. Теперь, когда миссис Мабл вынуждена была признаться самой себе, что не способна жить как богатая женщина, не умеет и никогда не научится носить хорошее платье так, будто в нем родилась, — она горько завидовала тем, кто удачливей, кто более приспособлен к жизни, чем она. Она терпеть не могла мадам Коллинз — за ее округлую аппетитную фигуру, за ее живость и элегантность. Но свою антипатию она скрывала так же тщательно, как и другие чувства; ту едва заметную пугливую искорку неприязни, что сквозила в ее глазах, мадам Коллинз просто не видела. А однозначно быть с кем-то враждебной — на это миссис Мабл просто была неспособна. Так что мадам Коллинз по-прежнему заходила к ним в дом, со сладкой улыбкой щебетала с хозяйкой и, если мистер Мабл был еще во вменяемом состоянии, находила какой-нибудь повод проникнуть к нему в гостиную и оставить там немного гиацинтового аромата, ну и напомнить о своем зрелом, щедром теле, воспоминания о котором иногда все еще обжигали одурманенный мозг мистера Мабла. Правда, даже в такие минуты он довольно быстро утешался тем, что у него есть книги, вдоволь виски и он неотступно стережет свою клумбу.