– Кстати, вашего приятеля сэра Огастеса вежливо попросили отсюда. Он едет домой.
– Да, я слышал.
– А о том, что «леди Фартингдейл» вернулась к себе в Лиссабон?
– И об этом.
Он получил от Жозефины гневное письмо, полное упрёков к нему и жалости к себе. В конце португалка сообщала, что ни о какой дружбе между ними не может быть и речи. Шарп порвал послание и бросил клочки в огонь. От письма ему стало худо. Не из-за Жозефины, из-за того, что Тереза видела, как он флиртует с Жозефиной. Сколько же боли он принёс своей жене. Своей жене.
Её похоронили в фамильном склепе в Касатехаде. Антонии предстояло расти без матери, и Шарп намеревался навещать её так часто, чтобы никто не посмел сказать, что у девочки отца тоже нет.
Иногда Шарп просыпался среди ночи и был счастлив, пока не вспоминал, что Терезы нет в живых, и тогда горе наваливалось на него вновь. Иногда на улице, приметив тонкую черноволосую девушку, он замирал. Сердце ёкало и обрывалось. Не она. Не Тереза. Тереза мертва.
Южно-Эссекский полк был выведен севернее Френады и построен в лощине. Расселина с одного бока резко понижалась. Там рос граб. В отличие от юного сородича из ныне разрушенного монастыря, этот граб успел вырасти и превратиться в могучее высокое дерево. У его корней зияла развёрстая могила. Рядом лежал пустой гроб.
Когда в коробе окажется тело, весь полк проведут мимо, скомандовав: «Равнение налево!», чтобы каждый видел, какое наказание ждёт дезертиров.
Профосы привели арестанта. Пока его прикручивали к морщинистому стволу, взгляд Шарпа был устремлён на сверкающие в лучах садящегося светила снежные верхушки холмов, окружающих Френаду. Полицейский офицер отрапортовал Шарпу:
– Готово, сэр!
Небо не омрачало ни единое облачко. Чистое синее небо, под которым суждено умереть дезертиру.
Умирать он не хотел. Он всегда ускользал от костлявой. Слюна пенилась на его губах. Богохульствуя и чертыхаясь, он бросал себя под верёвками из стороны в сторону, но дула четырнадцати мушкетов расстрельного взвода зловещим маятником следовали за ним.
– Огонь!
Четырнадцать прикладов толкнулись в четырнадцать плечей. Хейксвелл дёрнулся. Кровь запятнала его рубашку, подштанники, истоптанный снег, но Хейксвелл всё ещё был жив. Превозмогая боль, он победно захихикал. Он был жив! Он вновь обвёл вокруг пальца старуху с косой! Судорога выгнула его шею, и он заверещал приближающемуся стрелку:
– Тебе не убить меня, Шарпи! Тебе не убить меня! Тебе не убить меня!
Конечно, пистолет подошёл бы лучше, но Шарп оттянул кремень винтовки. Кремень высечет искру, искра воспламенит порох, и проклятье развеется вместе с пороховым дымом. Хейксвелл извивался в окровавленных путах, рыча и хныкая.