– Нет, сэр.- ответил тот угрюмо, – Не сейчас.
– Сэр-сэр-сэр… – передразнил его человек в мундире английского полковника, – Никаких свинских «сэров» тут! Мы не любим подхалимов!
Он зашёлся хихиканьем, роняя на грудь тягучую слюну.
Только заслышав первые звуки этого голоса, Шарп узнал его. Голос того, кто, как Шарп надеялся, замолчал навсегда, хоть и хвастался, что смерти он не по зубам. Посреди монастырского двора, в лучах солнца перед Шарпом стоял призрак прошлого – Обадия Хейксвелл.
Хейксвелл.
Обадия Хейксвелл. Сержант, завербовавший Шарпа в армию. Ублюдок, чьими стараниями Шарпа выпороли много лет назад на пыльной площади туземной деревушки в Индии. Хейксвелл.
Ублюдок, по милости которого выпороли Харпера в самом начале этого года. Хейксвелл, пытавшийся обесчестить жену Шарпа Терезу и прижимавший отточенный штык к горлу их малютки-дочери. Обадия Хейксвелл.
Голова дёрнулась на длинной кожистой шее. Хейксвелл откашлялся и вытер влажные губы рукавом. Хейксвелл, верящий в то, что его нельзя убить.
В двенадцать лет его повесили по обвинению в краже овцы. Овцу юный Обадия не воровал, а приговором был обязан дружбе мирового судьи с викарием, чью дочь он пощупал, не спрашивая её на то дозволения. Викарий заботился о репутации дочери, а потому сопляк получил на всю катушку.
Обадия был самым младшим из тех, кого казнили в тот день. Потешая многочисленных зевак, палач вешал приговорённых медленно, чтобы, не дай Бог, не сломать шею резким рывком. Зрители жадно ловили каждый хрип, каждый взбрык, пока заплечных дел мастер не ставил точку в затянувшейся агонии, повиснув на лодыжках висельника. Жить! – вот чего жаждал Обадия. Не желая, чтобы его поторопили с уходом в мир иной, он отчаянным усилием воли заставил себя, едва ноги оторвались от помоста, не трепыхаться. Не трепыхаться до последнего, даже когда сознание стало проваливаться во мрак. Не трепыхаться, моля Бога ли, чёрта, о чуде! И чудо случилось!
Хмурившееся с утра небо прорвало дождём. Под его тугими струями толпа начала редеть, а после того, как молния ударила в шпиль церкви, площадь опустела окончательно. В суматохе никому не было дела до мужчины, срезавшего с виселицы тело подростка. Зачем срезал? Ясно же: врачи давали неплохие деньги за свежие трупы для опытов. Но дядя Обадии понёс племянника не к живодёрам, а поволок в переулок, откачал и строго-настрого запретил возвращаться домой.
В тот день лицо Хейксвелла перекосилось в первый раз и уже не прекращало дёргаться на протяжении вот уже тридцати лет. Армия стала его убежищем и домом, где он вывел для себя универсальную формулу выживания. Вышестоящим он подавал себя как идеального исполнителя: услужливого, нерассуждающего, скрупулёзного до мелочей во всём, что касается его обязанностей. Неудивительно, что вскоре он вырос до сержанта. У офицеров, в подразделении которых служил сержант Хейксвелл, не было проблем с дисциплиной, но для солдат он был сущим проклятьем. От его придирок можно было откупиться: деньгами, спиртным или женщиной (многих солдаток делало сговорчивей грозящее мужу телесное наказание). Всю жизнь Обадия мстил судьбе, сделавшей его мерзким, уродливым и не способным вызвать ни искренней любви, ни настоящего уважения.