Помнишь, месяц назад… Да какого хрена ты помнишь?! Для тебя ничего этого нет. Ни для кого нет, и не будет, если я не напишу и не заставлю это быть. Потому что для Земли это будет только потом, когда дойдут эти хреновы письма. А сейчас у нас для вас все спокойно, как в Багдаде.
Под Новый год у соседей, на французской базе, рванул реактор. Не буду описывать подробности, но досталось и нам. Было двести шестьдесят четыре. И все эти двести шестьдесят четыре получили дозу. Не насмерть. Тогда казалось, что немного. Ну, поблевали… Ну, волосы, брови повылезали, все такое. Так вырастут, велика беда. А через пару дней нас стало уже двести пятьдесят два. На следующий день двести сорок шесть. Потом двести тридцать два. Потом двести восемнадцать. Потом сто девяносто три. Кровь изо рта, отказ почек, печени и на сторону.
Лазарет вскрывал – мы хоронили. Мерли в лазарете – мы хоронили. Они сразу сказали, что на вирус похоже. А радиация стала чем-то вроде катализатора. Облучились и все, зажмурились за неделю полторы сотни хороших парней. Новобранцы. Поэтому и думали, что эту дрянь наша группа с Земли притащила или на корабле перезаразились. Как до этого дошли – нас всех, кто в группе был, изолировали.
Стыдно было. Жутко стыдно. Как будто в угол поставили, только в углу этом все время кто-то блевал и кто-то умирал. И я все ждал, что я тоже. Одиннадцать дней ждал, что умру. А еще трупы таскал к двери, потому что другие уже не могли, а мертвецы – их же все равно не оставишь валяться прямо тут, на полу. Они были еще теплые, когда я их тащил. Я эти дни почти не ел и не пил, потому что меня каждый раз тошнило. Как только возьму под мышки кого-нибудь из ребят, кто уже того, а он еще теплый и как будто живой, так сразу все выворачивает. И спать не мог. Не спал, пока сознание не отключалось. Восемь дней с ребятами, три дня один. Старики все не хотели верить, что я не заразный. Ждали, что умру. Я тоже ждал. Но, знаешь, ребята, что со мной были, кое-кто даже пытались с жизнью счеты свести. А я не хотел. Думаю, умру как на роду написано. Противно, конечно, грязно. Но красота ведь никак не для мертвецов. А если я буду мертвец, то красивый или нет – мне уже будет по фигу. Потом еще два дня вообще никого не было. Еды не было. Воды не было.
Когда меня выпустили, оказалось, что у них тоже не все розы и конфеты. Да, собственно, и выпустили меня не они, а Генка, потому что все, кто мог Генкой командовать, лежали себе в изоляторе на манер кабачка, с трубками везде. А тех, кому трубки были уже без надобности, некому было закапывать. Живые едва таскали собственные ноги.