сын ехидны и обезъяны, вероломный торговец сует моей девочке проеденную молью безрукавку неопределенного цвета "антик", а мне подмигивает. И я, профессию не пропьешь! - бегло перевожу на русский из китового жира его крохотных глазок: Да-ра-гой! Где снял такой девушка, белый и красивый? Ай, молодец! В прошлый раз девушка был хуже, клянусь Аллахом! Нэ такой белый и сильно худой! "Латинский любовник дубль двадцать восемь". Проклятое кино доконает меня еще раньше, чем литература. Вот, например,
я попал в Амстердам на рассвете, зло бродил два часа зябликом по квадратикам из улиц и каналов, творя перед закрытыми дверями кофе-шопов жалостливую молитву "хоть бы поскорее хоть бы поскорее". Какая-то девушка в шапочке с помпончиком попросила огня. У меня не хватило даже сил улыбнуться и сделать стойку. Она прикурила и ушла. Ни вежества тебе, ни праздника жизни, ни тусовки не было еще в тот час в Амстердаме. Позже они так и не появились, но кофе-шоп открылся. Я вошел, чтобы сделать былью третьестепенную, а все же мечту: покурить травы легальной (erba legalis, я так думаю, по-латыни). Пока я мучился выбором перед грифельной доской с перечисленной мелом дюжиной сортов, из-за спины меня взял и удивил иврит: "Давай напару? А?"
Сын Моей Страны, на вид лет двадцати пяти, был неприлично возбужден и заикался от восторга. "Ч-ч-чувак! Мы вы... вы... вы... - в раю! Чуешь, ч-ч-чувак?!" Он оказался болезненно любознательным вагантом, ни на минуту не выпускающим из рук огромной зашмальцованной тетради в клеточку. Едва мы присели за столик и взорвали первый джойнт, он торопливо распахнул ее и, декламируя вслух, записал мысль: "Как хорошо курить траву с другом в Амстердаме!" Потом посмотрел мне в глаза: "Что ты думаешь об искусстве?"
Конечно, надо было бежать, но с этими блаженными по-началу никогда точно не знаешь: а вдруг ты напоролся аккурат на Иисуса?! И я остался, чтобы говорить об искусстве. Странно подумать, но моя болтовня, возможно, до сих пор жива, записанная в его тетради, - пока я формулировал, он весьма усердно шворил в ней карандашом. Косяк уходил и косяк приходил. Время тоже шло, но шло из рук вон плохо, становясь все более слабой составляющей пространственно-временного континуума. От безвременья слабел и я. Собрав последние силы, я сделал дьявольски хитроумный ход.
- Послушай, - сказал я ему, - что мы все только говорим об искусстве. Давай-ка cходим в Королевский музей.
- В музей? Ты думаешь?
- Ну, конечно. Рубенса засмотрим!
- Музей... Черт возьми! Как-то не приходило в голову... Музей! Wow! Cool! Ты умница! Уже идем. Еще один скрутим и - пойдем.