И эти два страха — за свою жизнь и за его — борются в тебе, твой мозг не выдерживает борьбы и у тебя «сносит тормоза» — ты бежишь навстречу дымным очередям, крутишься среди пуль и смертей.
Вот дух выпускает очередь в упор, прямо в тебя, но его страх перед тобой сильней — и он резко дергает спусковой курок на себя, и ствол уводит вправо, и ты чувствуешь горячий воздух пуль, прошедших мимо. Ты видишь, как удивленно-испуганно распахиваются его глаза — ты шайтан! Ты неуязвим для его пуль! И, смеясь, выпускаешь очередь прямо в его лицо.
Ты крутишься на камнях, неуязвимый для их очередей, расстреливая врага в упор, когда начинают рваться мины — кто-то решил, что отнять твою жизнь — важней, чем сохранить жизни своих. Ты крутишься и стреляешь, и смеешься, и все осколки и пули летят мимо тебя.
— Ссссссссссуууууууууу-ууууу-к-ииииииии!!!!!!!
Ты крутишься и стреляешь, стреляешь и крутишься, пока кто-то не нацеливает залп всех минометов только на тебя. А ты перещелкиваешь новый рожок, нажимаешь на спуск и…
…и пьяный киномеханик, спутав и перекрутив, обрывает пленку твоей жизни…
…Яркая вспышка — и тишина…
Полгода лучшие реставраторы будут склеивать эту пленку по кускам, пытаясь как-то запустить сюжет…
И через полгода снова запустится пленка, и пойдет кусками кино, но будет оно немым и темным — тяжелейшая контузия выбьет возможность слышать, видеть и говорить. Все попытки сказать хоть слово будут заканчиваться одинаково — напряженные голосовые связки будут душить тебя, мешая вздохнуть, и ты мучительно можешь произнести только: «Ыыыы… Ыыыыыыыыы!»
Как-то брат выведет тебя летом на травку, и ты будешь сидеть, подставляя слепое лицо солнечным лучам, радуясь траве под изломанным телом, солнечному теплу.
А ночью на тебя навалится совсем другой СТРАХ.
Страх, что навсегда твоя жизнь превратилась в жизнь растения. Ты дождешься, пока все уснут — ты уже умеешь чувствовать когда все спят; выйдешь в ванную — тебе не нужен свет! И, наощупь, вытащишь лезвие для безопасной бритвы.
СТРАХ. Страх остаться живым растением, обременяющим своим бесполезным существованием близких тебе людей.
И ты кромсаешь свою руку в желании располосовать вены, и не чувствуешь боли, а только ненависть — ненависть к себе. Ломается лезвие, и вдруг чьи-то руки хватают тебя сзади — это братишка, напрягая все силы, держит твое вырывающее тело и кричит, кричит, пока не выбегают разбуженные родители…
Уезжает «Скорая», остановившая кровь и перевязавшая руку. Вколовшая тебе, как истеричной дамочке, укол успокоительного. Мать держит тебя за руку, и ее горячие слезы — кап-кап-кап, прожигают твою кожу. И ты, корчась, пытаешься что-то сказать, а голосовые связки душат все сильней; но ты, задыхаясь, все же проталкиваешь: