– Фамилия какая знатная – Хрущев, – пробормотал я. – Уж не родственник ли тому самому?
– Которому? – не понял Гладыш. – Нету у нас в округе, окромя Парамона, никаких Хрущевых. И не было никогда. Хрен его знает, откель такой вылез.
Анекдот вспомнился: финны в шоке – они, оказывается, воевали за Гитлера… Я начал путано объяснять, что Каратай на свете не один, он находится в сложном окружении, упомянул про две мировые войны, про тяжелое послевоенное время, озвучил пару-тройку общеизвестных фамилий, объяснил, что мы находимся, собственно, на территории государства, которого не существует.
– Да не умничай ты, умник, – фыркнул Гладыш. – Все мы слышали про Россию. Но это далеко, нам и дела до нее нет. Войны там, Хрущевы твои… Своих проблем по горло. А хочешь побольше узнать, так сходи к деду Антипию, он у нас профессор, у него даже глобус есть… – И Гладыш начал объяснять, что такое глобус; я внимательно слушал. – Так-то вот, приятель. А вот и приехали – видишь, мой папаня из управы выкатывается? Ох, и даст он мне взбучку за сломанную руку и спаленный брезент! Вторую ведь, сука, сломает…
Принимающая сторона (изрядно причем принимающая, судя по стойкому самогонному «выхлопу») была угрюма, кряжиста и представлена гостям, как староста Никанор. Деревенский глава был суров, как и вся деревня. Мужики выгружали из машины тушенку, а Гладыш, быстро сделавшийся паинькой, объяснил папаше сложившуюся ситуацию (мол, спасители какие-никакие, и Замарыша замочили, что дело в высшей степени богоугодное). Староста насупил брови, стал изображать царя всего живого. Впрочем, отпустило, наметилась положительная динамика.
– Хорошо, сделаем исключение, – объявил староста, придирчиво обозрев меня с сапог до макушки. – За парня моего спасибо, как говорится, что живой остался. Последний он у меня, засранец. И за Замарыша благодарствую, знатная сволочь была. Ну, ничего, мы еще выясним, какая падла настучала Брадобрею про ходку в Чаногут… Тут у Парамона Хруща хатка… хм, временно пустует, можете в ней обосноваться; пожрать там чего-нибудь найдете, выпить. Но никаких буйств – у нас тут строго. Завтра до обеда вы должны уйти – нечего нам тут рты плодить… – Он с подозрением покосился на Виолу, которая, надо отдать ей должное, не корчила в этот час амазонку безумных кровей и даже волосы на затылке затянула каким-то шнурком.
– Еврейка? – процедил Никанор, явно не посвященный в «основы» холокоста.
– Мирная еврейка, Никанор, – смиренно, потупившись в землю, проговорила Виола.
– Ладно, хоть не ингушка, – проявил снисхождение староста. – Но смотрите тут у меня… А ты, от горшка три вершка… – он свирепо воззрился на Степана, который под его взглядом сделался еще меньше, хотя меньше было некуда.