Сцена вышла великолепная, все было снято, и никто не произнес ни единого слова. Маленький автобус привез актеров обратно в отель, съемочная группа убрала сетку, кабель, лампы и перегораживающие ленточки на дороге. Я сидела в машине рядом с Ирмином, Кризелой и режиссером, никто не разговаривал. Ирмин вел машину как в гололед, так осторожно, будто только что пережил аварию. В ресторане сидели те, кто был в этот день свободен от съемок, они играли в карты и захотели было прогорланить нам привет, но поперхнулись, увидев наши лица. Все тут же разошлись по своим номерам, и мне не верится, что кто-нибудь спал спокойно в эту ночь. Внизу еще долго пили и болтали рабочие сцены и реквизиторы, смаковали, наверно, эту историю каждый на свой лад, все в новых и новых вариантах, а около трех часов я услышала, что через холл идет, пошатываясь, художник-постановщик со своими сотрудниками и громко пьяным голосом цитирует Шекспира: «Что есть жизнь? Сказка, рассказанная безумцем, бессмысленная и ничего не значащая!»[5] Вот именно. На следующий день Феличе уехал, его съемочное время закончилось, он не простился ни с кем. Мы досняли наш фильм до конца в странной, смутной, напряженной атмосфере. Агнес была тихой, точной, совсем не блажной, она почти ничего не говорила и сразу после съемок пропадала в своем номере. Режиссер в последние дни начал пить, и однажды вечером мы оказались вдвоем в пустом и почти темном ресторане, даже Кризела пошла спать. Мы скрутили себе по косяку и молча закурили, и вдруг он сказал: «Знаешь, что я прочитал однажды? Насчет гашиша, перед битвой его курить нельзя, это расслабляет. Там сказано: „Клинок не поражает цель, потому что сердце склоняется к нежности“. Я давно размышляю над этими словами».
Я затянулась косяком и подумала о Феличе, на лице которого отразилась такая дикая любовь, когда держал Агнес над пропастью. Ничего не должно было случиться, ничего и не случилось.
А внизу разлагалась наша замороженная собака.
Весь год напролет я работала как сумасшедшая и перед самым Рождеством почувствовала себя совершенно разбитой, выжженной и опустошенной. Это был ужасный год, хотя я и заработала много денег. Казалось, я забывала, что значит жить. Я почти не видела своих друзей и не поехала в отпуск, обедала на ходу, стоя — мясо по-гречески, салат из зелени, кусок-другой пиццы, или же проглатывала дома яичницу из двух яиц прямо со сковороды, перед телевизором, а в иные дни и вовсе ничего не ела, а только пила вино, кофе и джин и падала в постель как подкошенная, не успев просмотреть почту или прослушать автоответчик, без сновидений, без сил. Я вовсе не обязана была так много работать, но я бросалась на любое новое задание, чтобы только не думать о смерти отца, о моем разводе, о болезни, которая вгрызалась в меня и подавала мне недвусмысленные сигналы, напоминая, что я недолго смогу выдерживать такой темп. За пару дней до Рождества — я как раз пришла домой в изнеможении от шестнадцатичасового рабочего дня, прямо в пальто и сапогах упала на коврик у двери и только отдышалась, как зазвонил телефон. Обычно я никогда не поднимаю трубку. Я включаю автоответчик и слушаю, кто звонит, и иной раз меня трясет от ужаса, в какую ловушку я могла бы попасть, сними я трубку. Но в тот вечер я подняла ее, не задумываясь, это был рефлекс. Телефон лежал передо мной на полу, и при первом же звонке я схватила трубку, как если бы это был последний сигнал жизни оттуда, снаружи. «Да!» сказала я, и точно так же беззвучно я могла бы сказать: «На помощь!»