Глеб предпочел промолчать. В конце концов, с какой стати ему придерживаться исторической достоверности, до которой ему и дела не было. У каждого свой мальчик для битья, и пусть себе с ним воюют… Однако он злился на свою наивность, с которой полагал, что сложит полную картинку из недосказанных кусочков. Не тут-то было — каждый норовил нарисовать свою, и ведь это можно было предвидеть, и дело не в бреднях мадам Петуховой, а в том, что ему уже никогда ничего не понять в старой сказке про Аню-царевну и всех ее богатырей…
— Папаша запал ей в душу. Дальше, — неожиданно для себя потребовал Глеб.
— А что дальше… Я свечку не держала. Я помню только, что он оказывал на нее какое-то нервно-паралитическое действие. Она при нем заикалась, недоговаривала фразы, становилась грустной и неловкой, смеялась невпопад. А впрочем, это могли быть ее обычные игры, она хорошо входила в роль, даже слишком. И вот что удивительно — все было при ней, и мордашка, и стать, и голос, и всегда в центре внимания, мужики за ней вроде бегали, а счастливой ее было не назвать. Как принцеску, у которой всего завались, а она хнычет по наливному яблочку на золотом блюдечке, да так хнычет, что готова подохнуть от тоски.
— Мам, не говори банальностей, — вставила Лара, подмигивая Глебу и сигналя, что, мол, хватит, на сегодня все, сворачивай тему, а то мамуля что-то раздухарилась. — Давай лучше торт достанем.
— Так доставай, — не повела бровью мадам и, невозмутимо накатив себе в очередной раз полный фужер, продолжала. Говоря, она преображалась, расцветала, и ее подвижное круглое лицо уже не напоминало Глебу толстую и дураковатую физиономию солнца из старинной детской книжки-раскраски, в которой стихии сказочно одушевлялись и вели меж собой плохо рифмованные диалоги.
Все, что говорила Петухова-старшая, казалось скопищем рваных кусков когда-то зазубренного текста, всплывающих в памяти. Бывают имена, вещи или сюжеты, о которых по непонятным причинам знаешь с рождения, которые причудливым образом обусловливают происходящее с тобой теперь и всегда. Но чуть только попытаешься восстановить по крупинкам стертое целое, в сознании зажигается сигнал опасности и замерцавшая было картинка рассыпается, как будто чья-то коварная рука извне сместила калейдоскоп. Откуда-то Глеб все это знал: мать, старательная и молчаливая, в тени яркой сестры, острая мордашка, не дотянувшая до Аниного изящества линий. Аня, засыпающая в траве, на чердаке, в сомнительной компании, но хранящая в себе, как в хрупком сосуде, подающий большие надежды голос, свои дремучие негритянские песни или шотландские баллады или… такую правильную родинку на скуле. Аня, мечтающая о сцене и в широком порыве вытаскивающая младшую замухрышку к своим друзьям, где та будет отмалчиваться и от смущения даже трезветь. А потом обделенная данными сестренка посмеет завести шашни с Аниным любовником, причем по свежим следам. А после случится ребеночек, и появится Филипп, и весь многочлен со всеми переменными приравняется к внезапной автокатастрофе…