Отца он видел редко, они с матерью не уживались, и даже в гастрольные перерывы отец больше времени проводил у своей многочисленной родни. Тут Дейнека отказывался что-либо понимать, но знал, что и понимать не нужно, ибо отец, толстый, нервный и веселый человек, радовал его всякими безумными конструкторами, пистолетами и стильными брелками-ножичками и никогда не заикался о музыкальном образовании сына. Слава был ему очень благодарен за это и за маленькие хулиганства, что они учиняли вместе. Однажды в разгильдяйское воскресенье, когда мама с сестрой отбыли по визитам и на вечерний спектакль, Дейнека с отцом затеяли обучающую игру в «очко» на мамины побрякушки. В азарте они, конечно, порвали любимые матушкины бусы, жемчужные слезки покатились в поддиванную пыль в жажде схорониться и выдать обескураженных картежников. Отец твердил: собирай живее, их было семьдесят две… А Слава в ужасе таращил глаза и предлагал смухлевать, не веря в то, что они одолеют это гигантское число. Время потихоньку ползло к одиннадцати, у Дейнеки уже слезились глаза, но папаша был неумолим. Пухлый, неуклюжий, он с уморительным проворством медвежонка выковыривал бусинки из паркетных щелей и победно шептал: шестьдесят пятая, шестьдесят шестая… Дверь легко и незаметно отворилась, вошла оживленная, окутанная невыветренным терпким парфюмом мама и с изумлением уставилась на ползающего мужа. Слава молчал, как партизан, а отец сразу бросился ей навстречу, заранее размахивая флагом перемирия: «Мамочка, мы тут попортили твою бижутерию… но чуть-чуть… осталось найти три бусинки, всего три! А вы с Аней идите пока в ту комнату, я вам там тортик принес…» Вид у отца был такой растерянный и умильный, какой внезапно обретают только толстые мужчины и который роднит их с наказанными детьми… Мать смотрела, смотрела и вдруг расхохоталась, взяла в ладони щекастую отцовскую физиономию и чмокнула в глаза. Сентиментальный Дейнека подумал, что отец сейчас расплачется, но тот лукаво ему подмигнул, встрепенулся и, уловив благосклонность матери, моментально превратился в обычного себя — ироничного деспота и зазнайку.
Отец умер перед самыми праздниками, точнее, перед… Инной, перед тем, как Дейнека приметил ее в консерваторском буфете. И прошел мимо, утомленный вялотекущим разводом с женой и шероховатыми встречами с ее сожителем. Новых вариаций на эти темы он побаивался. Реальность раздражала своей четкостью и отсутствием второго плана. Дейнека ежедневно убеждал себя в правильности одинокого утра, чая с докторской колбасой и даже легких пробежек по скверу, где рассвет небогат на встречи с собачниками и мамашами при колясках. Он упорно настраивал себя на плохо улавливаемую волну, и от упорства становилось гнусно и тоскливо. Тогда он со спущенными тормозами отправлялся к Лучникову поправляться крепким градусом и серьезными профессиональными бреднями. Лучников бессовестно не верил в повороты судьбы и твердил, что басов в мире хватает, а вот специалистов-электронщиков… Большой Слава и ухом не вел и старательно резал хлеб на тонкие образцово ресторанные ломтики. И раз спора не получалось, камень преткновения со временем исчез за ненадобностью, после двух литров каждый мирно гнул свою линию, не мешая второму короткими перебежками похрапывать в диванной ветоши. Лучников всегда засыпал первым, а Дейнека одиноко слушал приемник на кухне, среди неизменных мутных декораций — треснутых блюдец, томатных слюней на стенках соусных баночек и рассыпанной гречки возле мусорного ведра. Ему не хотелось тащиться домой, и остаток ночи Дейнека проводил здесь, мусоля пресные журнальчики, временами погружаясь в дрему и выныривая из нее, словно ждущий приговора преступник. На самом деле ему отчего-то нравился рассвет в лучниковских окнах, обнадеживающая необходимость куда-то идти и, быть может, прикупить хорошего табаку, запрещая себе курить, но оправдываясь — «на всякий случай». Когда курил, он думал о прошлых друзьях, потихоньку канувших в расплывшиеся буквы записной книжки, с которыми Дейнека уже почти не виделся. Ему было достаточно дымить медом или черносливом — в зависимости от табачного сорта — и поминать дружков крепкой улыбочкой. Желание посмотреть на них с годами атрофировалось.