– Марр… Марр тут сбоку припеку! Я по вашу душу, Дмитрий Евгеньевич, прибыл, – зашипел заговорщицки человечек.
Серов поднял глаза.
Обезьянья мордочка лучилась счастьем, лапка в старческих пигментных пятнах цепко держала серовскую курточку, но серо-зеленые глаза полыхали тревожным болотным огнем и были грустны. Второй лапкой человечек ловко приподнял берет, показал седоватые, кругло завитые кудри и стал вмиг похож на сильно уменьшенного, обряженного в нелепую городскую одежду древнегреческого Пана.
– Академ Ной Янович, – представился человек-обезьянка. – Доктор наук…
Давно! Давно отгремело то время, когда бегал Ной Янович по этому же или похожему на этот двору с одноколесной, опасно кренящейся то в одну, то в другую сторону тачкой и так же напевно, но, правда, с чуть заметным присвистом, с гнездящимся где-то в глубинах голоса и с трудом сдерживаемым ужасом кричал:
– Марр! Марр! Марр разбит!
Давно ушло и время другое, когда Ной Янович, посвятивший яфетической теории Марра первую четверть своей нескончаемой жизни и в один день сошедший с ума после разгрома этой книги отцом языкознания, мерно и медленно, сутками напролет плакал, вызывая из глубины забвения призрак своего знаменитого предшественника: блестящего ученого и великого путаника. Давно уже перестал он вопрошать сурово проводников железной дороги и туповатых степных копачей, а также грубых сборщиц стеклотары и перепачканных в синьке базарных инвалидов: «Вы не верите в праязык? Не верите, что он существовал? Ну так теперь вы поверите!» И в доказательство существования праязыка вываливал наружу свой, в мелких красных пупырышках язык, а затем почти силой заставлял ничего не кумекавшего в праязыках собеседника заглянуть поглубже в открытый, иногда, как казалось, дымящийся рот. И собеседник, заглянув в широко раззявленный рот, видел нечто необыкновенное.
Необыкновенность была в том, что Ной Янович обладал редким, ныне почти не встречающимся атавистическим признаком: у него было два языка. Второй язык – собственно, не язык в полном смысле, а неотмерший языковой отросток, узко и остро торчавший над языком основным и на нем же крепившийся – и придавал голосу Ноя то характерное, напевно-свистящее звучание, которое бросало чувствительных людей в дрожь, заставляя припоминать некогда слышанный их предками, ломающий ветки посвист, а вслед за посвистом сладко убалтывающий говорок оголодавшего змия.
Но и время показа двух языков для Ноя Яновича прошло. Давно был выписан двуязыкий с коробящей медиков историей болезни человек из психбольницы, давно, очень давно поселился здесь же рядом, в поселке, притертом боком к больничному городку. Поселился в домике, прикупленном на деньги добрых, но брезгливых, не желавших отчего-то жить под одной крышей с доктором наук родственников. Давно! Давно минуло все это! Но страсть к выкрикам и тесному общению с удаленными от науки людьми Академа не покидала.