Виктор Владимирович Пигусов был против такого натуралистического развития событий, но поделать ничего не мог.
Хорошо выкормленная свинья, постукивая копытцами, вскарабкалась по ступенькам на сцену. Там она остановилась, но не испугалась. Опустив рыло, свинья издала слабый предварительный звук, а потом грубо рёхнула. Рёхнув еще раз, она, как старинный паровоз, стала носиться по рок-кабачку, визжа и кувикая. Вите даже показалось: из пасти свиньи клубами вылетает радостно-алый паровозный дым…
Этот алый «паровозный» рёх заставил и питерских подпольщиков, и московских концептуалистов, и харьковских анархистов рока на время харчевню покинуть.
Но еще раньше харьковских и питерских, напуганный алой свиньей и уедаемый совестью, кинулся на улицу заслуженный Виктор Пигусов.
Час назад Олежка Синкопа сообщил Вите:
– Сегодня ночью Ходыныча брать будем! На Манеже, с поличным…
Откровенничая дальше, Синкопа сказал:
– Хватит ему тут на Симметрию заскакивать, хватит воду баламутить. Сам – мутило, а на других обзывается!
Витя верил и не верил.
Пробежал час.
Чудец, игрец, веселый молодец продолжал сомневаться. Алая свинья решила дело. Нервы Витины сдали, и он кинулся к Манежу.
– Ах, Пигус я гадкий! Пигус я с огурцом! – причитал на бегу Витя. – Лучшего из лучших и не предупредил!
Он спотыкался, падал, подолгу лежал, не вставая. Но все равно ему казалось: он успеет. «Ведь Ходынин – не канюк, не канюк!»
– А все равно ему каюк! – буркнул кто-то сердито внутри у стихолюбивого Вити…
В Замоскворечье – рех-рех-рех!
А на Манежной – рокош-рокош!
А над Тайницким – рок-рок-рок…
Красный рок, грозный рок…
– Гляди ты! Облако какое цветное, – сказал второй полицейский подоспевшему Рокошу.
– Сам вижу, – отмахнулся старлей. – Дым с ГАЭСА это, не облако. Тащи зме́я в участок. Че застыли, рожи?
Подхорунжий очнулся, а очнувшись, запел.
Сперва ему захотелось спеть нечто революционное, из далекого детства. Потом стал припоминать военное. Но по-настоящему вспомнилось современное: не марш, не праздничный вопль, – вспомнилось утреннее, нежное. Зазвучала вдалеке кельтская арфа (а может, обыкновенные гусли) – и вдруг, сама собой, побежала по площади песенка из нестареющего альбома: «Клуб одиноких сердец сержанта Пеппера»…
Подхорунжий пел, потому что лежал на Манежной один и потому что красное облако не уходило. Оно висело и висело, то наливаясь густотой крови, то делаясь прозрачно-алым.
«Рассвет? Рассвет!» – прервав на минуту пение, сам себя удостоверил Ходынин и тут же повторил начало сладкой, как ему мнилось, кельтской мелодии, слегка выправляя ее на русский лад: