Неуследимые взмахи крыл и тончайший запах птичьего помета, сонные арабы и прыткие евреи, армия и народ, и наоборот, народ и армия, политические партии и думские трибуны, кормящиеся за счет чернимой власти, жирные, с усиками метрдотелей бычки-оппозиционеры, возомнившие себя телеведущими, придурковатые военные с заячьими губками и такими же заячьими сердцами – все надоело, обрыдло…
Десять минут назад, потоптавшись под угловым чугунным балконом и не зная, где искать Бонапарта, подхорунжий вошел под арку, ткнулся в дверь кабачка.
Музыка в кабачке неожиданно Ходынину понравилась. Внутри стало свободней: сжавшиеся было сосуды головного мозга расширились, горизонты ума раздвинулись.
Музыка не была стадионной, крикливой. Некоммерческий рок ласково грубиянил, сладко шлепал по щекам, говорил отстраненными словами, осыпал пригоршнями колких ритмов.
Когда музыка кончилась, умолкла кельтская арфа (так ее назвал распорядитель вечера) и девушка в длинном платье, эту арфу обнимавшая, ушла, уведя за собой перкашиста, нелепого дудочника и двух парней с акустическими гитарами – Ходынин сразу стал ушедшую музыку вспоминать…
Вспоминая, он прозевал момент, когда в опустевший зал – покинутый и музыкантами, и почти всеми ночными посетителями – вошли парень с девушкой.
Может, Ходынин и совсем бы их не заметил, если бы парень не крикнул:
– … а вот, увидишь, как она у меня сейчас взлетит!
Бережно скинув с плеча рюкзак, парень достал оттуда мешок, а из мешка на дубовый некрытый стол вытряхнул птицу.
– Тут, рядом подобрал! – продолжал возбужденно объяснять парень девушке. – Она в решетку на первом этаже вцепилась… висит, дрожит. А я ее – р-раз! – и в мешок. Ух, и летает, наверно! – восторженно обратился пришедший к Вите Пигусову.
Витя сейчас же упрятал пухлое наполеоновское личико в такие же пухлые ладошки.
– Ух, и летает… Ну, лети, птица!
Великолепный пустынный канюк, которого Ходынин два месяца назад приобрел за свои кровные на «Русском соколином дворе» – ездил на этот «Двор» куда-то к черту на кулички, за МКАД, расправил крылья и зашипел. Однако взлетать не стал.
«К хорошим манерам приучен», – с уважением подумал подхорунжий и от гордости прикрыл веки. Когда он их раскрыл – картинка сменилась.
Не зная, как заставить канюка взлететь, парень запечалился, сел на стул и, заглядывая птице в глаза, стал упрашивать:
– Ну, давай, кречетуха, давай! И Сима тебя просит, и Олежка!
«Не смотри птице в глаза!» – хотел предупредить Ходынин Олежку. Но не успел.
Великолепный канюк, канюк засадный, канюк краснокрылый и красноштанный, слегка отвел голову назад, сделав три шажка по столу, легко вспорхнул и долбанул клювом Олежку прямо в лоб. Чуть повисев в воздухе, канюк снова мягко встал на лапки и весело едва ли не насквозь проклюнул зацепленный гаком за стол палец обидчика.