Звук скрытой погибели, летевшей над полуостровом, стал сменяться звуком открытым, явным. Иногда звук развертывался текстом.
Операция «Милосердный ангел» (как часть Operation Allied Force) вступала для всех – для пилотов и техников, для генштабистов и подсобного персонала – в решающую фазу: общее напряженное ожидание звука, точка на экране, контур взрыва, затем – немой, неслышный звук… Трель, трель, еще, еще одна!
Двоих, рядком сидевших у радаров, разом шатнуло назад.
Потому что оба – итальянец и славянин, сидевшие в служебном помещении на базе близ итальянского городка Авиано, – одновременно услышали в мобильных рациях искаженную до неузнаваемости, прошедшую тайные превращения, но по сути все ту же – дьявольскую железную трель!
Тут же авиатехник и диспетчер, которым запрещалось во время ведения и обслуживания полетов отвлекаться на ассоциации, пользоваться любой электроникой, оба и вместе, увидели на экране то, что им и положено было видеть: цель поражена!
Но вот услышали они совсем иное: услышали то, что слышать им было неположено.
Они услышали, – а скорей ощутили, – инфразвук! Неслышимый, разрушающий сердце и мозг, веру и безверие низкочастотный звук: il trillo del diavolo!
Этот недоступный пониманию звук, сразу связавшийся в сознании у одного из них с дьявольской трелью, а у другого черт знает с чем, растерзал их как котят, уложил рядком на пол.
* * *
– Разве это соната? – шептал синьор Тартич, то хватаясь за скрипку и выдергивая из нее несколько разрозненных аккордов, то бросая инструмент тончайшей работы на застланную грубым верблюжьим одеялом монастырскую койку.
Скрипка жалко позванивала, грозя упасть на пол и разбиться, легко скользила по верблюжьему одеялу…
Все писалось не так, как слышалось! Записанная музыка была складной музыкой. Но не сонатой дьявола, игравшего, как Бог. Это была, как тогда казалось мессеру Джузеппе, обыкновенная человечья музыка. Ну, может, чуть получше.
* * *
– Но кто тогда, в пыльной, разогретой донельзя келье мог это достоверно знать?
Черногор ходил по гостиной и улыбался.
Слух к нему вернулся, хотя последствия акустической травмы и сказывались: он сильно клонил голову набок, и волосы его некрасиво свешивались с левого плеча.
Черногор еще раз прокашлялся, голос снова стал высоким, звонким.
– Кто мог, я еще раз вас спрашиваю, знать? Конечно, никто! Разве что солнце, – иронии Черногора не было конца, – которое в те часы уже раскололо своими молотами зеркала Адриатики. Разве что акустический ветер, который впервые был учуян именно Тартичем… Или могли это знать монастырские стены, наслышавшиеся за долгие годы всякого? Или знал это дрянной служка, жавшийся внизу, под каменной опояской галереи, служка, державший на руках больную, с гноящимися глазами собаку и не имевший понятия ни о чем: ни о сонатах, ни о дьявольщине, ни о тайной музыке жизни?..