– Что ж… Так-так-так… Прямо-таки чуть не убил?
– Душить стал, еле опомнился.
– А сейчас что с ней?
– Спит.
– Но ведь опомнился. Сумасшедшие никогда не осознают, что спятили. Так что брось. У меня останься. Тебе нужно выспаться.
– Спать не могу, дай мне снотворного, наркоза дай, у тебя же есть что-то такое, да? – сказал Соломин, чувствуя огромное облегчение после слов Дубровина. – Уколи меня чем-нибудь, сил моих нет… Только, пожалуйста, Турчину не говори, – добавил он, едва сдерживая зубную дрожь. – Или дай чего покрепче. Есть у тебя выпить?
– Да уж… Можно и выпить. Только ты выпьешь таблетку, а я выпью коньяку.
Дубровин подошел к буфету, вынул бутылку коньяка и коробку с лекарствами, выбрал баночку, дал Соломину две таблетки и подал стакан воды. Соломин взял стакан дрожащими руками и расплескал на грудь.
– Жить мне тошно, Владимир Семеныч, – сказал Соломин, вытирая рукавом мокрые губы. – Надо что-то делать. Там, на реке, жил себе и жил, ничего не знал и был спокоен.
– Так чего ж ты вернулся? – пожал плечами Дубровин и поднес к губам рюмку.
– Так холодно же. Как зимовать-то?
– В землянке тепло, – снова пожал плечами Дубровин.
– А что? Может, и вправду совсем уйти, землянку вырыть… – обрадовался Соломин.
– Погоди! Не торопись. Чего ж ты дрожишь? Сейчас полегчает… Вот тебе плед, на плечи накинь. Ну, давай я еще тяпну, и спать… А что, как тебе свадебка-то вчерашняя? Славно погуляли. А?
– Да. Спасибо, Владимир Семеныч, за приют и заботу. Мне вроде легчает. А может, и мне нальешь?
– Тебе нынче нельзя, алкоголь и психоз несовместимы, – сказал Дубровин зевая. – А хорошо в Высоком, а? Это тебе не в землянке отсиживаться. По весне еще затопит…
– А что если Шиленского попросить меня приютить? Ну хоть в сторожке какой, в баньке на берегу… – сказал Соломин и закутался в плед поплотней.
– У Шиленского? Куда там! Просить я не возьмусь. Ты можешь в больнице у нас отлежаться. Мы тебе воспаление легких диагностируем, месяц-другой в терапии проведешь. Заодно и полегчает.
– Турчин возмутится.
– Ничего. Пускай. А ты санитаркам помогать станешь, он и смилостивится…
– Добрый ты человек, Владимир Семеныч, – сказал Соломин, вдруг разом скисая и начиная судорожно зевать. – Утихомирил ты меня…
– У Шиленского мне Монплезир дюже понравился… А оранжереи? У него одних орхидей – джунгли. Ты видал?
– Видал. Благодарю тебя чрезвычайно. В ноги кланяюсь.
Глядя на размякшего сникшего Соломина, на его исцарапанное детское лицо, Дубровин вспомнил Турчина, его извечную взвинченность, беспокойство, и пожалел обоих; оба они показались ему беззащитными детьми, стоящими перед многоголовым драконом, пышущим звездным огнем.