– Он талантливый и добросовестный врач. Устремления его подвижнические. На нем все терапевтическое отделение. Он реально помогает людям. А вечерами совершенствует свою квалификацию чтением книг и участием в диагностических форумах.
– А я убежден, что здесь больше театра, чем подвига. Он караулит здесь Чаусова. Он ведь главный по этой части, посмотри, как его анархисты превозносят. Начинал рядовым, а как остался при больнице, так на следующий год и вознесся в предводители. Работать в провинции – это поза, демонстрация жертвенности. Ему прежде нужен весь этот анархический балаган, а потом уже врачевание. В Москве конкуренция высокая, и ему неохота закалять амбиции в агрессивной среде. А здесь у него никаких конкурентов, все дороги открыты. В провинции любой отличный от нуля уровень за версту видать. Здесь с ним весь город здоровается, пожарные и милиционеры, мэрия и коммунальные службы в струнку вытягиваются. Он пьяным садится за руль, потому что каждый постовой в округе знает его «форд». В Москве же на его свист ни одна собака не отзовется. Я ему глаза мозолю, потому что существование мое отрицает саму суть его природы. Я – доказательство бессмысленности его идей, устремлений, вождизма, желания перестроить общество. Я для него трутень и не подлежу долгой жизни в его улье…
– Это ты хватил, братец, – улыбнулся Дубровин. – Полно тебе, передо мной тоже мэрия в струнку вытягивается и Шиленский лебезит, однако же в отношении меня ты таких выводов не делаешь. Пойми, дружочек, у всякой правды, у всякой сущности как минимум две стороны. Где ты видел живое существо с односторонней границей между ним и миром? Потому у любого добра есть издержки.
– В случае Турчина издержки эти велики, – сказал Соломин, снова беря и ставя обратно пустую уже бутылку; его развезло.
– И потом ты преувеличиваешь его кровожадность. Ты говоришь о нем так, будто он жертва абстракции или руководит бомбистами. Он только еще учится по сути, и его врачебные знания больше его знаний о жизни…
– И, надеюсь, об анархизме тоже. О, как раздражают меня эти умники-общественники. Почему еще остается в человечестве болезненная убежденность в том, что существует точная модель чего бы то ни было – жизни, науки, общества? Попытка втиснуть в форму живое существо оборачивается мукой, как в «испанском сапоге». Неужели нельзя наконец свыкнуться с индивидуальным пошивом?
– Ты поверхностно судишь о его воззрениях. Чаусов… то есть Турчин… они как раз предлагают такое переустройство, при котором искушение идеальной моделью будет невозможно.