– Владимир Семеныч, ты, верно, плохо понял… Впрочем, я вообще сомневаюсь, что там есть что понимать. Лучше давай еще выпьем…
– Больше нету.
– Для меня все это звучит как евгеника в национальном масштабе… Я вижу, и тебя Чаусов перепахал.
– Не объявляй непонятное несуществующим… Давай спать. Оставайся у меня – ложись в кабинете.
– Спасибо… – сказал грустно Соломин. – Разумеется, с точки зрения человека труда я – пустое место. В детстве… хотел стать врачом… И единственное, о чем жалею в жизни, – о том, что им не стал. Но какое бы ни было мое место, я буду отстаивать свое право на жизнь.
Соломин уже еле ворочал языком и клонил голову, но упорно продолжал, пересев на диван:
– Я не без недостатков. Пусть даже я ничтожество. Но у меня есть мысль. Ручаюсь. Ровно одна. Но сильная. Люди вообще чаще всего умирают, так и не обдумав ни одной хоть сколько-то стоящей мысли… И я хочу довести свою мысль до предела. Пусть никто ее никогда не поймет. Но человек и без того в пределе всегда одинок. По существу, рядом с человеком нет никого, кроме смерти. Смертность человека искупает его перед лицом общественных функций. Но в то же время я вижу, как страдает Катя. Она не притворяется. Она искренне полагает жизнь хламом. Другое дело, что и чужая жизнь для нее хлам. Так становятся убийцами. А она и есть убийца… Пусть за это отвечает ее болезнь, а не ее существо, но как можно смириться с тем, что нравственное суждение зависит от биохимической проблемы мозга? Кажется, я уже брежу… Как же меня развезло… И Турчин твой тоже калека…
– Ложись, милый мой, я пледом тебя укрою, – сказал Дубровин.
– Да… Я сейчас. Так поговоришь с Натальей насчет денег? Умоляю!
– Попробую… – вздохнул Дубровин.
Соломин попытался встать, но не смог и положил голову на валик дивана.
– Благодарю… – пробормотал он, закрывая глаза. – Благо… Ты спас меня…
Дубровин поднял его ноги на диван, укрыл и, вздыхая и почесываясь, прошаркал в спальню, откуда скоро послышался храп и свист, но Соломин уже ничего не слышал.
На третий день после свадьбы Шиленского дверь веранды в доме Соломина отворилась и порог переступила Ирина Владимировна, которая, привыкнув за время отсутствия хозяина к бесцеремонности, хотела было пройти к Кате наверх, но увидала Петра Андреича и остановилась.
– Сама-то наверху? – сказала глухо учительница и показала большим пальцем на потолок.
Соломин натягивал холст и, чтобы ответить, выплюнул гвоздики в свободную от молотка руку.
– Катя? – спросил он удивленно.
– А то кто ж? – пожала плечами учительница.
– Дома, – ответил Соломин, снова принимаясь за дело.