Коренастая санитарка Лариса Мелентьевна, потряхивая свежей завивкой, раскладывала вилки, нарезала хлеб. Турчин знал, что она не слишком нуждается в нищенской зарплате, поскольку муж ее, дальнобойщик, прилично зарабатывал и даже регулярно вывозил жену с младшими детьми в Турцию и Египет. Он приглядывал за ней, чтобы убедиться в чистоте ее намерений, поскольку, например, относительно заведующей санблоком – худющей циничной Алевтины («Хорошо работаем: прошла неделя – ни одного жмурика…» – в таком духе она докладывала диспозицию в реанимации) – ему многое было ясно: отец ее держал борова, которому она ведрами таскала столовские объедки.
За застольем присматривала Надежда Петровна, старшая медсестра, строгая, с волевым лицом и тонкими губами, оплот обоих докторов, устранявшая все трения с районным начальством и содержавшая в безупречности больничную картотеку, которую вела в разработанной Турчиным клиентской базе данных. Дубровин ее побаивался, и побаивался с удовольствием, потому что она охотно разделяла с ним ответственность, считая работу его и Турчина служением и великим благом, посетившим Весьегожск и его жителей.
Когда зашли Соломин с Катей, Алевтина была уже навеселе. Стыдясь отца Евмения, она прикрывала ладонью щербатый рот и шепотом рассказывала Ирине Владимировне, как голубь полчаса топтал голубку на подоконнике, потешая больных. Ирина Владимировна хохотнула и, махнув рукой, продекламировала: «Наталья Павловна сначала его внимательно читала, но скоро как-то развлеклась перед окном возникшей дракой козла с дворовою собакой и ею тихо занялась». Закончив, она подняла подбородок и оглядела всех присутствовавших за столом.
– Ой, Ириш, как же я тебе завидую, – воскликнула Лариса Мелентьевна. – Мыслимо ли, столько стихов знать!..
Несколько раздраженный застольем Турчин, превозмогая брезгливость, опрокинул рюмку и почувствовал облегчение. Вдруг спросил грозно:
– Пироги по палатам разнесли?
– А то как же, всех попотчевала – и пирогами, и тортом, и балычком, – кивнула Ирина Владимировна.
Катя повертела в руках стакан с коньяком, дотянулась до бутылки и удвоила порцию.
Застолье приближалось к той кондиции, когда должны были последовать народные песни. Их страшно боялся Соломин, у которого кустарные песнопения вызывали приступы ярости и стыда за исполнителей. Он явился сюда, чтобы повидать Дубровина, который только что пришел и, приняв от Алевтины рюмку, опрокинул разом и протянул, чтобы наполнить снова, но теперь уже первым делом чокнулся с Катей.
Старый доктор казался растерянным. После третьей он оживился и протер очки лоскутиком замши, поданным Надеждой Петровной. Она всегда носила что-то в кармане халата специально для доктора, чья рассеянность не позволяла иметь под рукой ничего, кроме курительной трубки. Оглядев собрание, он привлек к себе внимание и, всплеснув руками, сказал: