После разговора с доктором Соломин вдруг понял, что никакая Германия никого не спасет. Ни его, ни тем более Катю. И его нежелание вдуматься в свое положение говорит о том, что никакого будущего у него нет. Сейчас он предпочитал лгать себе и не думать о том, что рушится его иллюзия счастливой и полной смысла жизни, к которой он стремился, ради которой унижался и терпел, отказывал себе в насущном и переступал через нравственные барьеры. Бросить Катю? К этому он был не готов, тем более не понимал, каким образом это устроить: в хоспис ее не сдашь. Недавно он ездил в Москву за деньгами – на текущем счете оказалось раза в три меньше, чем он себе представлял. Этого он тоже не мог осознать, хотя некогда планировал траты, рассчитывая только на себя… От попыток понять, куда были спущены деньги, у него болела голова, и он, морщась, гнал эти мысли прочь. Теперь он предпочитал пребывать в плену ложного убеждения, что Катя поправится на сестрины деньги и ее жизнь составит его счастье… «Бунт… Деньги… Ганновер. Мангейм. Тюрингер. Где-то там… Альпы посмотрим. В горах красиво. В горах все отстоится. Я буду рисовать…» Перспектива остаться совсем без денег, с одной лишь страстью к покидающей его и засасывающей, будто воронка, Кате, без возможности посвятить себя поиску сакральных точек приводила его в ужас.
Прибрали со стола и стали разливать чай из оглушительно шумящего электрического самовара. Разговор давно разладился, и Соломину стало обидно, что ничего не удалось решить о робингудах, словно они должны были его спасти. Турчин мрачно поглядывал на Катю, которая отошла к окну ответить на тренькнувшие эсэмэски. Алевтина, особенно возбужденная разговором о грабежах, сложила руки на груди, откинулась на стуле и, набрав в грудь воздуха, затянула своим резким сильным голосом: «Из-за острова на стрежень…»
Отец Евмений внимательно слушал говорившего ему что-то вполголоса Дубровина и время от времени, качая головой, покряхтывал. Отечная старуха заглянула в приоткрытую дверь и позвала Надежду Петровну к лежачему больному.
«Я люблю вас. Не пейте много», – прочла Катя в последней эсэмэске. Она посмотрела на Турчина из-под челки, улыбнулась одними уголками губ и достала сигарету, которую долго не могла прикурить плясавшей в руке зажигалкой. «Дурачок какой, – подумала Катя. – Милый дурачок. У него мужественный торс. Настоящий Аполлон, но ребенок».
Вчера вечером Катя вдруг затосковала, припадок черноты свалился на нее, и, потеряв покой, она рванулась к Калинину. Там с ним вместе распробовала новую партию зелья. Таможеннику поставки шли от знакомых, заведовавших конфискатом, всегда очень чистые: он не был настоящим дилером, просто любил красиво откинуться, а заодно и удружить приятелям. После вмазки они поехали в Высокое, где угощались с хозяином и его женой. Вернулась под утро. Соломин не спал. Он ни о чем ее не спросил, а когда проснулась, накормил завтраком и позвал с собой в больницу. И вот она здесь, уже пьяна. Вчерашнее веселье еще не освободило ее тело. Легкость и возбуждение от обилия красивых, шикарных вещей, мебели и богатого общества, в котором ее принимали по-свойски, еще наполняли ее грудь. Жена Шиленского увела ее примерять платья, блузки, юбки, драгоценности… Они обе скакали полуголые перед зеркалом, и Катя радовалась сначала с грустью, потом со злостью, вдруг поняв, что вот эта козочка – ее ровесница, жена миллионера – полна будущего, выстроенного ее могущественным мужем, в то время как Катя ощущает себя старухой, брошенной в вонючую пропасть, полную разложившихся трупов и отбросов. Сейчас она смотрела на Соломина, и беспощадное чувство поднималось у нее в груди. Она вспоминала, как Калинин с Шиленским, играя в шашки, раскурили в кальяне терьяк, пустили по кругу и как после этого ей стало отчаянно хорошо; что-что, а она давно умела ценить каждую минуту беззаботной легкости. Раньше она колебалась, и порой ей казалось, что Соломин прав: ее порочность греховна; но теперь знала: пусть лучше она сгорит в огне порока, но не даст тьме поглотить себя.