В длинной средневековой юбке белокурая Эулалия стражам порядка была хорошо заметна еще издали, так что спустя немного времени оказывалась задержанной. Обычно ее отправляли в тюрьму суток на десять-пятнадцать, в зависимости от того, насколько нагло и вызывающе Эулалия вела себя в присутствии комиссара. Получив очередной срок, она гарантированно обретала счастье двухразового горячего питания в течение почти двух недель.
По четвергам, в шесть часов вечера, Элена и Лорелсо занимали привычный пост на тротуаре напротив женской тюрьмы. Если видели развевающийся над решеткой цветастый платок Эулалии, значит она наконец-то немного отъелась, восстановила силы и готова к новым подвигам, как только покинет стены гостеприимного каземата.
Лоренсо не отводил взгляда от стайки ребятишек, которые затеяли игру в мяч. Брат Сальвадор снисходительно позволил ему присоединиться к приятелям, но прежде принялся расспрашивать: как они будут играть, по каким правилам. Ведь правила понятны только игрокам. Ответы мальчишки весьма обрадовали его, он и сам понять не мог отчего. Наполнили каким-то бурным ликованием, так что он с непонятным воодушевлением оттаскал за ухо малолетнего беззубого негодника, который посмел плюнуть, как иудеи в Господа, в приятеля, отнявшего у него волчок.
Детские голоса, крики, радостно возбужденная толпа ребятишек, нежаркое солнце в прозрачной выси, простодушная наивность ответов, естественный ход событий, четко распланированное расписание, пастырь и его стадо, четкая иерархия — все это вернуло в его мир особый привкус, который он испытал в прошлом году, когда чувствовал себя уж если не победителем, то созидателем Победы. Брат Сальвадор ощутил себя, словно ему, бедному бесприданнику, досталась в наследство вся земля. «Ибо они насытятся», — подумал он, почти ничего не замечая перед собой, осенил крестом двор и невнятно пробормотал: «Saturabuntur!»[47]
В доме № 179 по улице Алькала жил один персонаж, вызывавший всеобщее беспокойство. Звали его Сильвенин. Был он немного старше остальных мальчишек, но главной причиной отчуждения и даже неприязни был не возраст. Основательный, плотно сбитый и такой сутулый, что казалось, будто единственной его заботой было сохранение равновесия при ходьбе. Он очень редко играл вместе с нами. Его отец, напротив, выглядел почти прозрачным, каким-то невесомым. Странно, но он никогда не показывался в обществе супруги, которая, помимо своей красоты, как мне представляется сейчас, запомнилась необыкновенной теплотой: она казалась неким прибежищем спокойствия и тишины посреди угрюмого сумрака, что царил в нашем мире. Она здоровалась отнюдь не со всеми, а ее робкий муж — и вовсе ни с кем.