♦
Говорили, что когда-то — нас с Петькой еще и на свете не было — жил в нашем доме знаменитый краевед и писатель.
Вернее, жил он в тайге, в палатках и шалашах, но, приезжая на несколько дней по делам в город, останавливался в нашем доме. Тогда все ночи светилось угловое окошко, и за ним сухощавый седой человек что-то быстро записывал в маленькие блокнотики.
Так или иначе, но когда Чуркиной досталось от эмпэвэошников за непорядок на нашем чердаке, а от Чуркиной получил нагоняй Коляда, он, ворча что-то о «гнилой интеллигенции», выбросил из круглого слухового окна большой фанерный ящик с запыленными книжками и рукописями. Их сразу растащили на растопку.
Нам с Петькой досталась толстая, в коленкоре, тетрадь. Это были изумительные рассказы о семицветных фазанах, бедных китайских фанзах, о женьшене и легких, как сухой лист, оморочках…
Часто мы ложились спать, не поужинав. И бабушка, чтобы хоть как-то скрасить вечер, читала нам эти рассказы.
И одно в них нас всегда поражало: доброта суровых на взгляд охотников.
Любой из охотников, переночевав в сторожке, оставлял для других крупу, растопку и спички. Припасы лежали до тех пор, пока их не находил усталый и голодный путник. Тогда в сторожке пахло чуточку подгоревшей кашей.
Ох, как хотелось нам с Петькой найти такую избушку! Мы бы притащили крупу бабушке, она бы сварила мировую кашу. А потом, когда выдадут паек, можно отнести на место свою крупу.
Мы засыпали с мечтой о съедобной находке. Нам снилась тайга и в ней — сторожка из черных хлебных буханок. Труба сторожки была из белого хлеба. Из трубы шел дым — кто-то варил кашу.
Иногда бабушка не читала нам, а пела. Много непонятных и грустных песен бабушка слышала в молодости в городском театре. Там она работала в костюмерной.
На креслах в комнатах белеют ваши блузки…
Вот вы ушли, а день так пуст и сер…
Грустит в углу ваш попугай Флобер.
Он говорит: жамэ, жамэ…
Он все твердит: жамэ, жамэ, жамэ —
И плачет по-французски.
— Кресло, — наутро пояснял мне Петька, — это совсем как стул, только по бокам ручки. Помнишь, у нас было кресло?
— Ну и где же оно сейчас?
— Сожгли же! — радуясь, что может объяснить, говорил Петька. — Помнишь, кашу варили?
Каша, каша, каша. Никуда не деться от этого слова. Я уже не помню, что хотел спросить у Петьки, кто такая Жамэ. Я думаю о каше. Но не об охотничьей, а о той, несъедобной, которую сварила бабушка, когда сожгли кресло.
Грустная и простая история. Бабушка забыла очки, и на рынке ей вместо манки подсунули казеин — клей для фанеры.
— А все-таки мы когда-нибудь что-то найдем, — уверенно говорит Петька. — Убежим в лес, чайник с собой возьмем, Индуса…